С такою-то сердечною сокрухой мчалась баба Марьяна до злополучной той полатки. Не обратив ни на кого внимания, вбежала к себе в поварню, рухнула на колени перед Николою Амченским, лбом стукнулась в пол.

– Что с тобою, матушка? – спросил Варлам, свояк. Он как раз прибыл из Мценска с обозом муки, успел в баньке побывать, теперь пил грушевый взвар, отдуваясь и вытирая лоб рушником. – Что стряслося?

Марьяна к нему по полу подползла, уткнулась лицом в колени и завыла, приглушая голос.

А внизу, в книжной лавке, Степан Малыгин, который только что из Санктпитер бурха снова прибыл, обнимал Бяшу с радостными восклицаниями. Ворох новостей! Им, Малыгиным, от самого генерал-адмирала господина Апраксина получено приказание ехать в Архангельск, срубать там две парусные шнявы, для ледовитого плавания пригодные. Идти на них до Пустозерска и далее на Вайгач, искать места для будущих зимовок и острожков.

– Я уже в секунд-лейтенанты произведен! – горделиво показал он трехцветный форменный шарф с серебряной бахромою и офицерскую бляшку на груди. – В Москве заберем все снаряжение, парусину закажем, такелаж[183] самый наилучший… Да! – воскликнул он, оборачиваясь к вошедшим вслед за ним рослым молодым людям, тоже в морской форме. – Что же я, безголовый! Представляю тебе моих компаньонцев, будьте, друзьями. Ты, Васка, их не помнишь, когда мы кончали, они были лишь на первом году обучения, – гардемарин Чириков, унтер-офицер Снежков. Нашего северного похода волонтеры!

Малыгин взял с прилавка книжку, перелистал ее – «Книга о способах, творящих водохождение рек свободное».

– Возьмем ее? – спросил он у своих компаньонцев и поручил гардемарину Чирикову: – Ты, брат, подбери здесь книжек вместе с Ваской, он у нас большой им знаток. Мы ведь не на один год отправляемся, нам многое с собою надобно взять – и конечно, книги, книги, книги!

Жизнь в нем била ключом, нетерпение действовать сказывалось в каждом жесте, хотя на первый взгляд он казался медлительным, даже излишне неторопливым.

– Признаюсь как другу, – шептал он Бяше. – Еще одну баталию я должен здесь, в Москве, выдержать – по делам сердечным. Если божок крылатый[184] мне поможет, я поеду на Север не один!

Он опять листал книги, читал титульные листы и поминутно поглядывал на распахнутый настежь раствор, как будто кого-то еще ждал.

– А знаешь, Васка, – говорил он, – едем-ка с нами – там воля, там все новое… Ты же со своими книжками тут засохнешь, охотников до купли у тебя не прибавляется. Помнишь, в Навигацкой школе мы мечтали вдвоем, как будем Отечеству служить?

Тут солнечный свет за раствором лавки на минуту померк, будто затрепыхались в нем крылья райской птицы. Это спускалась в лавку Степанида Канунникова. Она была сегодня в польском – руки оголены до плеч, накидка, тканная парчою, шапочка и бело-красное перо. За нею шла, обмахиваясь веером, ее юная мачеха Софья и наконец – Наталья Овцына, более чем всегда томная и усыпанная парижскими мушками. Обычной свиты на сей раз с ними не было, только верный Татьян Татьяныч, зайдя в лавку, чтобы поклониться, тотчас же вернулся в раствор и встал на страже у входа.

– Знаешь, Федька, какой язык у немцев? – пристал он к библиотекарскому солдату, который дремал на осеннем солнышке, сидя на тумбе возле лавки.

– «Какой, какой»… Ясно – немецкий!

– Хи-хи-хи, красный! Ха-ха-ха!

– И где вас только, дураков, делают? – проворчал Федька.

– Там же, где вас, умников, в нас переделывают!

Степан Малыгин в нетерпении бросился к Наталье Овцыной, увел ее за книжную горку с лексиконами, то бишь словарями.

– Ну что, Натальюшка, свет мой! Говорила ли с отцом?

– Ах! – От душевного расстройства у нее осыпались парижские мушки. – Говорила…

– И каково?

– Родитель мой – они необразованны, могут ли они понимать тонкости нежного чувства?

– Отказ?

– Дура, Наташка! – вступила в дело Степанида, которая из сочувствия к подруге прислушивалась к их беседе. – А я тебе говорю – беги! Обвенчаешься в Котлах, попа мы найдем…

– Ах, Стеша, Стеша! – схватилась за сердце Софья.

Наталья, отвернувшись и вынув зеркальце, тщетно старалась запудрить льющиеся слезы. Степан Малыгин грыз ногти, не зная, на что решиться. Сверху слышался хохот Федьки, который выслушал очередную побасенку Татьян Татьяныча.

– Они сказали, – глотая слезы, продолжала Наталья, – пусть он и шляхетного сословия… но ты не уедешь с ним, безумцем! Не хочу, говорят, чтобы дочь мою там съели какие-нибудь антиподы…

– Решайся, Наташка! – требовала Стеша.

– Нет, – выступил вперед Малыгин. – Сердце мое огню жестокому предано, пусть, но Малыгины никогда не женились увозом. Потерпи, Наташа, горлинка. Попробую теперь я сам убедить твоего батюшку.

– Фи! – сказала Стеша, отходя от них к Бяше. – Что касается меня, Василий, знайте: я никогда не отступлю от того, что задумала, и никому своего не отдам.

Закрывшись книгой, будто листая ее, она говорила, глядя на Бяшу блестящими, странными глазами:

– Меня Наталья эта Овцына или даже Софья спрашивают, за что ты, мол, любишь его, то есть вас, Василий. А вы, вы знаете, что я люблю вас, пора уж вам это открыть. Я же ответствую: разве любят за что-нибудь? Ах, не ведаю, не ведаю, но вы такой задумчивый, а мне надоели все эти наши шибко деловые люди…

В сей миг Татьян Татьяныч закудахтал наседкой, и это означало, что близятся посторонние. Дамы затрепетали веерами и тотчас выпорхнули из лавки. Удалились и моряки. Это пришел Максюта. Спросил расстроенно:

– Она была? – Услышав, что была, чертыхнулся, сел на лавку. – А у нас в Суконном ряду фискал аршины мерял, проверял.

– Ну, и как? – съязвил солдат Федька. – Небось по вершку[185] на каждый аршин не хватает?

– Ни-ни! Наш Канунников по старинке не торгует – мол, не обманешь, не продашь. У нас все как в Европиях, честно.

– Честно! – хохотал Федька. – То-то ваши кафтанцы на второй месяц носки годятся только свиньям на подстилку. Уморил – Европия!

Максюта показал Федьке за спиной язык и попросил его подежурить при книгах, они же пойдут в подклеть, поговорить по своим делам надобно.

– Валяйте! – согласился Федька. – Тайная канцелярия!

В подклети Максюта стал рассказывать Бяше про то, как, пока он болел, нашелся ступинский клад.

– Да ты не волнуйся, – поминутно твердил он. – Там денег-то никаких, в том кладе, и не было.

А обстояло так. Во время Бяшиной болезни Максюта не раз слышал крик петуха. Однажды, когда он дежурил ночью возле Бяши, больного, а все у Киприановых спали, он на крик этот вышел и калитку отпер. Какие-то люди тотчас его схватили, связали, утащили на пустырь за Василием Блаженным.

– Ты знаешь, ты знаешь, кто это был, Бяша? Сам атаман Кречет.

По-видимому, Максюта не знал людей более значительных, чем атаман Кречет. От возбуждения он чуть не кричал о нем на всю полатку:

– Ух, и страшен и зол мужик, тот атаман! Но отходчив и милостив…

По словам Максюты, узнав об Усте и ее судьбе, атаман просил его помочь в поисках клада. Это они, оказывается, копали по ночам, а Устя тайно их впускала. Они уже нащупали в земле, под тем углом, что ближе к кремлевской башне, ящик, окованный железом. На другой же день Максюта, еще раз вызвавшись полуночничать при больном, впустил их. В ящике оказалось оружие, да не пищали какие-нибудь времен царя Гороха, – кремневые тулки, французские мушкетоны, все смазанное жиром, – хоть сейчас стреляй!

– Вчера я у них гостевал, – сообщил Максюта. – Они хоть и воры, разбойнички, но добрые ребята. Зовут с собою на Дон, гулять. Устинью же они хотят беспременно выручить, только пока не ведают как. А уж как выручат, так и степь и подадутся.

Тут Бяша рассказал ему о Щенятьеве и его предложении.

– Ой, лихо мне, лишенько! – сразу закручинился Максюта. – Значит, и этот Сукин-Щенятьев за моей Стешей махается! Повсюду у меня соперники! Лучше я утоплюся, пусть река меня полощет, рыбы тело белое едят!