И он со значением щелкнул пузатыми косточками на огромных счетах.

– Далее… Мостовщика, которая ранее платилась Земскому приказу, а ныне за нее слобода круговою записью отвечает. Сюда, значит, семь рубликов кругленьких причислим…

Он откладывал на счетах киприановские долги, выкрикивая:

– Извозные, то есть ямские деньги! Метельщина или подметание улиц! На драгунских коней, чтобы выставить эскадрон! На выкуп пленных из Крыма! Пищальные…

– Ну уж, батюшка, – вмешалась баба Марьяна, – ты уж меня вокруг пальца не води. Пищальные-то деньги были при покойном государе Федоре Алексеевиче, ныне их не платят!

– Молчать! – разъярился Маракуев, все равно присчитывая пищальные деньги и продолжая выкрикивать: – Караульные! Школьные! За поднятие чудотворной[181] при освящении нового мельничного колеса! Итого… – Он нахмурился, взял в зубы перо и, быстро нащелкав результат, записал, выговаривая: – Четыре ста два десять осьмь рублей… Вот это сумма!

В этот момент послышалось, будто какой-то мягкий, но тяжелый предмет под столом шлепнулся на пол, глухо звякнув металлом.

– Что-то упало? – насторожился Маракуев. – Это не у тебя, баба, упало?

– Это у тебя, батюшка, упало. – Баба Марьяна сказала, как пропела.

– Хм, у меня упало? Титок, подними!

Титок поднял. Это оказалась увесистая киса. Он померил ее на руке и глубокомысленно заключил:

– Рубля два, ежели медью.

Дело приняло другой оборот. Маракуев откашлялся и миролюбиво объявил последнее Киприанову предупреждение: пусть либо платит недоимку, либо возвращается в тягло[182], либо челом бьет об указе переписать его в иное сословие.

Баба Марьяна, откланиваясь, двинулась задом к двери, как вдруг в прихожей послышались громкие голоса и топот множества сапог. Железная дверца распахнулась. Наклонив голову, в нее вошел гвардии майор Ушаков, за ним губернский фискал Митька Косой с сыном, коего он сызмала к государеву фискальству приучает, и еще толпа фискалов разного чина. В земской избе сразу стало тесно и грозно.

Ушаков прищурился на бабу Марьяну, которая металась, словно муха по стеклу, не зная, куда исчезнуть.

– Ежели не ошибаюсь, – спросил обер-фискал, – это есть достойная управительница господина Киприанова?

– Она! – заорал, исполнившись рвения, Маракуев, на всякий случай ощупывая на шее бородовой знак: не забыл ли на сей раз его дома? – Последний раз я предупредил ее, зловредную сию бабу, чтоб завтра же недоимки были в слободской казне!

– Ну, зачем же так? – укорил его Ушаков. – С дамским полом приятность и галантное обхождение пристойны… Позвольте, мадам, выйти со мною во двор, имеется у меня к вам несколько слов конфидентных.

Он вывел обескураженную бабу Марьяну во внутренний двор и галантно повел ее, держа за локоть, мимо раскрытых амбаров и контор хамовного дела, где, завидев обер-фискала, торопились вскочить и поклониться разные подьячие и приказчики.

– Так вы овдовели в 1707 году во Мценске, в посаде? – спрашивал обер-фискал.

– Так, сударь мой, вестимо так, – отвечала она, стараясь деликатно освободить локоть от его прикосновения. – Отпустил бы ты меня, батюшка, невместно мне, простой бабе, с тобою так ходить… Спросил бы что надо Василья, что ль, Онуфрича…

– Что вы, что вы! – запротестовал Ушаков. – А скажите, вы ведь не венчались с Васильем Онуфричем, не было у вас разговоров таких?

– Сударь мой! – остановилась баба Марьяна и даже руки к груди прижала. – Паки, недостойная, молю – отпусти!

– Ну хорошо, хорошо… А вот мы лучше к этому помосту подойдем, где часовые стоят и зевают, бедненькие. Наверное, спят себе тут на посту, пока начальство от них далеко. А знаете ли, мадам, что там, под этим помостом, под землей? Там яма, где содержатся государевы отказчики, кои повинностей своих исполнять не желали. Ну-ка, сержант, открой крышку.

Крышка откинулась, и в зияющей черноте ямы стали различимы какие-то белесые тени, послышался не то стон, не то урчание: «Корочку хоть пожалуйте, милостивцы…» Из ямы несло застойным смрадом и гнилой водой.

– Третий день не кормим по вашему приказанию, – доложил подбежавший подьячий, пока сержант вновь закрывал крышку.

Ушаков усмехнулся и повел притихшую бабу Марьяну дальше, в каменный амбар. По кирпичной лестнице они стали спускаться в подземелье, сержант нес за ними зажженный фонарь.

Внизу была караульня, где горели свечи. Вскочил сидевший на скамье здоровенный мужик в красной рубахе, поклонился, доложил, что все прибрано по приказанию его превосходительства.

Ушаков кивнул ему и повел бабу Марьяну дальше, через порог, в палату без окон, с кирпичными сводами, освещенную факелами. Низко у земли, как в кузнице, зиял огромный погасший зев печи. С потолка свисали какие-то канаты и бревна.

Обер-фискал принялся любезно объяснять, что сие есть не что иное, как застенок, каковые заведены по указу великих государей во всех приказах и иных учреждениях, понеже людей, не радеющих о пользе Отечества объявилось предостаточно. Он подробно рассказал и даже изволил собственноручно демонстрировать, как работает дыба, и какие петли продевают ноги допрашиваемого, а в какие – руки и как вращается ворот, коим адская сия махина в действие запускается. Сырые факелы трещали, плюясь искрами, тени метались по обшарпанной стене.

– Ох! – сказала баба Марьяна, чувствуя, что ноги у нее не стоят.

– Приказный! – позвал Ушаков, и из караульни тотчас вбежал тот мужчина в красной рубахе. – А это что ж у тебя худо тут прибрано?

– Охти! Не изволь гневаться! – вскричал приказный и стал убирать на совок из-под лавки нечто похожее на свиную требуху.

А Ушаков взял с поставца начищенное до блеска металлическое кольцо с зубьями по внутренней стороне и с искусно выкованной цепочкой и объяснил, что безделушка сия надевается на руку испытуемого и подвинчивается вот этим винтом, чтобы зубья дробили кость запястья. Особо обратил внимание, что кольцо сие – малого размера, дабы для женского пола употреблять его было возможно.

– Батюшка! – завопила баба Марьяна, ничего уж не стесняясь, и села прямо на кирпичный свежепротертый пол. – Что же ты со мною хочешь делать, с дурою?

– Вот это другая кондиция! – сказал Ушаков.

Он велел приказному поднять бабу Марьяну с пола, отвести ее в караульную и там посадить на скамью. Сам сел напротив, сказав прочим удалиться.

И обер-фискал начал задавать вопросы. Кем та Устинья приходится Киприановым? А самой Марьяне? Почему они обе из Мценска? Знал ли Киприанов Ступина до стрелецких казней? Берет ли взятки сам Киприанов и у кого?

– Государь мой, ты послушай! – Баба Марьяна приободрилась. – Василий Онуфриевич Киприанов, он же ангел небесный… Что ему мирская корысть? Он бы довольствовался сухарем черствым, чем пропитаться, да ветошкой, чем прикрыться, лишь бы ему ландкарты его чертить да книжки издавать!

– Все они ангелы небесные… – хмыкнул Ушаков, заложил пальцы в пальцы и потрепал ими. – А как копнешь поглубже – сплошная алчба! Что фельдмаршалы, что фельдцейхмейстеры, что сенаторы! Все податливы на мзду. А твой Василий Онуфриевич, он разве из другого теста слеплен? Зачем же тогда в своем Календаре Неисходимом он начертать изволил: «Читателю-де мой, зело прелюбезный, вонми – бо труд сей весьма не безмездный и тако о нем разумевай всегда, еже бо что даруешь когда…»

– Но он же для государя, для других господ что только не делает! – заступилась Марьяна, хотя отлично понимала: сейчас – молчать, молчать и молчать! – А жалованье ему дается каково? Вот уж воистину служил семь лет, выслужил семь реп.

– Ладно! – Ушаков вынул часы-луковицу, нажал пружинку, и они мелодично отзвонили ему час пополудни.

Он встал и Марьяне сделал знак подняться.

– Слушай, баба! – сказал он злым, переменившимся тоном. – И не только слушай, исполняй! – Забирай-ка свои рухлядишки и шпарь ты себе назад, во Мценск. Однако, раз ты сказываешь, что шаболовский дом на деньги твоего свояка строен, мы проверим! Подай челобитную, пусть вам со свояком в том шаболовском сельце позволят приписаться. Я помогу. Одно требую, баба: беги от Киприанова!