Киприанов еще покрутил шлифовальное колесо и снова, подняв очки, рассматривал на свет гладкость плашки. Наклонился к Саттерупу:
– Ежели слушать на торжке все байки, ума можно решиться. А ходят такие слухи, за которые прямо хватать – да в застенок, в Преображенский приказ[4]!
Пленный швед согласно кивал головой, развязывая кисет с табачком. Хотя известно, что толковать с ним бесполезно, – за пятнадцать лет в плену он не выучил ни одного путного русского слова.
– А правду сказать – есть, есть у нас ради чего приехать обер-фискалу. – Отец раскурил с Саттерупом по трубочке. – Взять того же Кикина, бывшего царского клеврета[5], который ныне у нас обретается. Или Аврама Лопухина, брата отставленной царицы… Вся Москва скажет – они-то царевича на непослушание и подбивали, с отцом стравливали, прости господь! И ныне, как узнали, что царь Петр Алексеевич соборовался, так и понеслись!
Заметив, что сын внимательно слушает его откровения, Киприанов погрозил ему пальцем и вынул карманные часы-луковицу:
– Шабаш, братцы! Пошли-ка, возьмемся за ложки-плошки, поварешки!
А на другой день Бяша, то есть Василий-младший, сын Киприанов, воочию столкнулся с этим самым страшным обер-фискалом, которому суждено будет сыграть такую решительную роль в его, Васильевой, судьбе.
Был сочельник[6]. С утра Москва кипела, готовясь к празднику. Хватали все что попало, на прилавки шли, как на турецкую крепость, особенно приезжие. Каждому хотелось привезти домой московский гостинец.
Отец приказал:
– Ступай-ка, Васка, в школу к Леонтию Филипповичу. Отнеси ему напечатанные листы учебника, пусть читает, правит. Хоть и грех работать в праздник, но бездельничать еще больший грех – так ведь Леонтий Филиппович говаривает?
Леонтий Филиппович – это Магницкий, учитель Навигацкой школы. Он отца когда-то, молодого, выучил и к типографскому делу приспособил, он и Бяшу в школе учил до прошлого года.
Бяша пристроился в сани к попутному мужичку. Снег визжал под полозьями, лошади фыркали, сметая хвостами снежную изморозь. По закаленевшей бревенчатой мостовой перестук копыт напоминал барабанную дробь.
– Позволь, позволь! – покрикивал мужичок.
Куда там! Сани еле пробирались по запруженным улицам. Бяша соскочил – ноги коченели, пешком все-таки согреваешься, сапогами топаешь.
Никольская, Сретенка – сплошная толкучка, крик, божба, целое воинство лотошников. Двери всех церквей распахнуты, теплятся огоньки лампад. Нищие гнусавят наперебой, показывают увечья, сморкаются прямо под ноги, поневоле отдашь полушку.
У Бяши была способность на ходу забывать обо всем, погружаясь в свои мысли. Не заметил, как и выбежал из-под арки приземистых Сретенских ворот, помчался бодрее с папкою под мышкой, похлопывал рукавицами, размышлял. Что есть фискалы и зачем они просвещенному государству необходимы? Бяша видел указ 1711 года; там правительствующему Сенату[7] предписывалось: учинить фискалов по всяким делам, а как быть им – то пришлется известие. Отец бы тут по своей привычке поворчал; у нас-де, на Руси, все так и делается тяп да ляп, а как быть дальше – то пришлется известие.
Бяша знал, что «фиск, фикус» – слово латинское, и обозначает оно императорское имущество, казну. Фискал, стало быть, и есть тот чиновник, который имение оное блюдет и приумножает.
Так и в иных государевых указах писано – все те указы имеются в книжной лавке, где Бяша сидельцем, – сказано, что фискал имеет тайный надсмотр за соблюдением законов, кто неправду учинит, кто умысел имеет ко вреду государственного интереса. Но, как говаривает отец, где предел есть той их тайной власти?
Бяша подскакивал на бегу, коченея, ресницы его слиплись от инея. Вдруг почувствовал, что попал на раскатанную наледь и, теряя равновесие, катится по ней. Выронил папку, затем рукавицы, замахал руками, словно мельница, но удержался, только ткнулся с разбегу в чей-то обширный живот.
– Ой! – охнул тот, в кого ударился Бяша, но даже не пошатнулся. Просунул пальцы под Бяшину шапку, видимо чтобы взять его за ухо.
Тут Бяша опомнился от своих размышлений. Он находился уже в самом конце Сретенки, у Сухаревой башни, где и помещалась Навигацкая школа. А кругом – Сухаревская толкучка, ямщицкий рынок: санки, возки, рыдваны[8], кареты. Из одной кареты, с орлами на дверцах, как раз и вышел тот господин, которому Бяша столь неудачно угодил в брюхо.
Бяша оробел, потому что тот, кто в такой карете ездит, может и кнутом попотчевать. Но господин лишь потрепал его за ухо и оттолкнул с усмешечкой. И был он весь приятный, словно круглый пряник, или, вернее, будто масленичный блин, – румяный, улыбчивый, средних лет.
Незнакомец осведомился, куда это так юноша поспешает, и, узнав, что в Навигацкую школу к Леонтию Филипповичу, просиял еще более. Галантно сделал ручкой, показав дорогу по наружной каменной лестнице башни. Оказывается, он сам шел туда.
Знакомство завязалось. По мере того как они поднимались по ступеням, Бяша поведал, что он сын Киприанова, того самого, который библиотекарь на Спасском мосту («Ах, вот оно что!» – сказал незнакомец и сделался еще любезнее, хотя, казалось бы, любезнее быть уже невозможно), что он сам ученик старика Магницкого. Впрочем, знакомство их было довольно односторонним – когда они поднялись на верхнюю площадку лестницы, где дул отвратительный колючий ветер, незнакомый господин знал о Бяше все, а тот о нем ничего.
– Ну, а знаешь ли, почему сия башня Сухаревой зовется? – спросил его незнакомец, словно на экзамене.
Бяша, увлекаясь, вынул очки из кармашка (да, да, он был близорук, как и отец, и ужасно этого стеснялся!) и обвел рукою расстилавшиеся внизу бревенчатые слободы, наваленные снегом крыши, тысячи морозных дымов в сером декабрьском небе.
– Леонтий Сухарев был полковник стрелецкий, его роты жили здесь. Когда же случилось его царскому величеству злоумышленников ради бежать в Троицкий монастырь, сей Леонтий Сухарев привел к царю свой полк прежде прочих. От сего имени и башня.
– Бежать, говоришь? – переспросил господин, и взгляд его, дотоле сонный и любезный, стал отточенным, как лезвие.
Бяша тотчас понял свою неловкость и спешил поправиться – не бежать, конечно, удалиться, – но чувство какой-то вины неискупимой так и осталось в нем сидеть, словно заноза.
Вольно было новому знакомцу стоять на площадке в богатой шубе и, улыбаясь, похлопывать рукавицами. Бедный Бяша в своем утлом кожушке весь изныл на ледяном ветру, гадая, чего господин сей ждет, зачем не входит в школу. Наконец тот засмеялся и перегнулся через парапет, подзывая поручика. И тут Бяшу осенило: он же просто ждал, когда Бяша догадается открыть перед ним тяжелую с кольцом дверь Сухаревой башни!
В школьной полутьме слышалось, как в классной зале младшие повторяют хором слоги: «Прю, трю, фрю, хрю… Бря, вря, гря, дря, жря…» Магницкий сердился и стучал на них линейкой. Старик заставил их трудиться даже в сочельник, по своей пословице, чтобы зря по торжищам не шатались, грехов лишних не накопляли.
Дождавшись перемены, Бяша выполнил отцовское поручение и мог бы уходить, но задержался в караулке у печки: в Сухаревой башне зимой холод похлеще, чем на улице. Тут его окликнул Преображенский поручик, который прибыл с тем самым улыбчивым господином, и объявил:
– Гвардии майор и кавалер Андрей Иванович Ушаков просил вашего батюшку, библиотекариуса Василья Киприанова, непременно пожаловать на ассамблею, которая состоится на святой. И вас также, – слегка поклонился он оторопевшему Бяше и даже приложил два пальца к треуголке. – Менуэт танцуете? Будут танцы и все прочее, что для младых юношей особливую приятность имеет.
Он подмигнул Бяше и состроил черным усом гримасу. Затем удалился четким шагом в гулкий сумрак башни.
