Ахтой был занят мучительным парадоксом. Истина истин властно требовала покончить с прошлым, со служением богам и вычурным идеям, а долг перед жертвами Великого Плавания повелевал идти к жрецам. Ибо в Египте только жрецы могли сохранить для грядущих поколений знание о Великом Плавании.

Мореходы были заняты подготовкой к очередному плаванию. Ахтой, решив остаться с ними до конца дней своих, отправился ненадолго в Мемфис на попутной барке. В Мемфисе шли приготовления к торжествам в честь бога Имхотепа. Мемфисский некрополь звенел от голосов детей-подметальщиков, работных людей и мелких храмовых служек. Сановные жрецы в белых одеяниях наблюдали за работами. Среди их ощипанных физиономий причудливыми островками виднелись темнокудрые шевелюры вездесущих греков. Само собой, Фалес из Милеты был уже здесь. Греки всегда преклонялись перед древней мудростью Египта, с удовольствием посещали храмы, школы и жилища звездочетов…

Ахтой был встречен белыми соподвижниками тепло. Правда, не всем понравилось, что жрец истины больше стал похож на мужика-морехода, что ладони его покрыты чудовищными мозолями, твердыми как камень. Однако ему разрешили произнести речь о Великом Плавании, и храмовый писец тщательно записал ее. Но когда речь зашла о чудесах вроде блуждающей по небосводу дороги сияющего Ра, писец отложил тростниковое перо в сторону и с беспокойством посмотрел на начальника писцов.

Фалес из Милеты не понимал быстрых слов Ахтоя. Он попытался расшевелить своего раба-переводчика, но тот не был столь искусен, чтобы разобрать скороговорку, да и слова были очень необычны. Фалес в сердцах обругал раба.

Ахтой торопился, видя, что ему прикажут замолчать.

К Фалесу приблизился рослый жрец.

— У нашего брата приступ безумия. Не надо слушать его. Мы просим вас удалиться.

«Истина уйдет вместе с ним, — с глубокой печалью размышлял философ, шагая по раскаленному песку, — ни один жрец не передаст мне его слова. Безумный? Все яркое по отношению к серому безумно, ибо отвергает серость. Как бы я хотел знать, в чем его безумие! Может быть, его мысли сберегли бы многие годы наших размышлений и поисков. Может быть, он добрался до первопричин всего?.. Седая мудрость Египта! Ты умираешь… Да сохранят боги следы твои для потомков!..»

Мореходы увидели, что к судну приближается двухколесная скрипучая телега, влекомая прытким облезлым осликом. Храмовый раб с кожаным ошейником на горле промычал что-то нечленораздельное и, взяв на руки Ахтоя, как ребенка, опустил его на грязные затоптанные доски причала.

От раба невозможно было чего-нибудь добиться. От Ахтоя тоже. Он сидел, уставившись в одну точку, и на него не действовали ни крики друзей, ни слезы Ларит, Астарт и раньше слышал, что жрецы умеют отнимать память у неугодных им людей.

— Ахтой! — разрыдался он. — Мой Ахтой!

Меред опустилась перед Ахтоем на колени и произнесла что-то по-египетски. Видимо то, что могли понять только они, владевшие тайным языком жрецов.

Он непонимающе посмотрел на нее, потом на мореходов. Меред погладила его по щеке.

— Ему придется начинать жить заново, — сказала она. — И я ему помогу…

Глубокой ночью мореходы во главе с Астартом пришли к верфями. Работа на недостроенных судах продолжалась при свете факелов.

— Эй, все сюда! — нервно закричал стражник, увидев толпу мореходов, появившуюся из темноты, и выставил перед собой копье. — Богами заклинаю, все сюда! — кричал стражник. — У них оружие!

Мекал ухватился за древко копья и рванул с такой силой, что стражник упал лицом в песок, продолжая кричать. Со всех сторон бежали вооруженные люди. С верфи скатились мастеровые с топорами и трескучими факелами в руках.

— Для кого строите? — спросил Астарт толпу возбужденных людей. — Хананеи! Вы знаете, для кого строите?

— А ты кто такой? — кричали ему в ответ.

— Чего шляешься по ночам, не даешь работать? — Проваливай, пока хозяин не появился!

Эред потряс над головой огромными кулаками и оглушительно выкрикнул:

— Помолчи, шелудивое племя! Мы пришли вам сказать: для Вавилона строите!

Толпа затихла. Какой-то старик с металлическим обручем на голове; прижавшем его буйные космы, произнес рассудительно:

— Мы простой люд. Боги дали нам умение и руки, чтобы мы трудились. И труд нас кормит. Поди прочь, человече. Нам дела нет до ваших забот. Мы по себе, вы по себе. Живите.

— Слушайте меня внимательно и не перебивайте, — сказал Астарт и выхватил из чьих-то рук факел, чтобы осветить свое лицо. — Мое имя Астарт, и вы меня знаете.

Мне предложили стать адмиралом, чтобы на судах, которые вы построите, служить врагам Тира. Вавилон на море слаб. Вавилон нашими руками хочет задушить Тир, ибо город уже обложен с суши… Меня и моих друзей всегда считали плохими тирянами и хананеями. Пусть так. Но где бы мы ни были, и кто бы мы ни были, родина остается родиной… Поэтому, клянусь, ваши корабли не пойдут против Тира!

— Ты все правильно говоришь, — произнес старик, — но нам здесь платят очень хорошо. Разве может хананей выбрать хорошие слова, а не хорошую цену?

Астарт обнажил меч и воскликнул:

— Прочь с дороги!

Когда верфи уже догорали, появился перепуганный хозяин в ночном мятом хитоне и вслед за ним — толстяк в кожаном панцире с незавязанными тесемками.

Анад покатился по обугленной земле, обливаясь кровью: в каждой руке толстяка было по остро отточенному мечу. Рутуб поднял обеими руками тяжелый обугленный брус и обрушил его на толстяка.

— Ты кто? — спросил Астарт, склонившись над ним. С трудом сдерживая стоны, толстяк прошептал:

— Глупец… Ты никогда не станешь уважаемым… настоящим… Подохнешь в грязи и нищете…

— Тогда я скажу, кто ты. — Астарт поднял его руку, унизанную перстнями. — Это украшения многих народов. Я заметил еще в прошлый раз. Ты воин, и много побеждал. Ты большой воин… Ты — Навузардан, полководец-обжора, о котором наслышан весь мир.

— Боги! Почему на свете столько безумцев?! — со стоном выкрикнул Навузардан. — Почему мы мало их убивали?..

Прошло полтора столетия. Египет и Финикия познали новые беды, новые войны, новых завоевателей и владык. Волна эллинизма захлестнула Средиземноморье, выплеснулась в бассейны обоих океанов, и брызги ее коснулись самых отдаленных уголков земного шара.

Пытливый ум эллинов познавал мир. Еще один великий грек ступил на землю Египта, собирая материал для книги, которой суждено прославить его имя в веках.

— Что ты здесь делаешь, человек? — поразился грек, увидев одинокую фигуру старика среди развалин некогда цветущего города.

— Охраняю гробницу, чужеземец, от проходимцев и воров охраняю, — прошамкал старец, — мой род — хранитель славы Египта, которая сейчас не в почете.

— Чем же был знаменит покойник?

— Придумал послать вокруг Ливии мореходов-фенеху.

— Неужели Ливия омывается морями?

— В те далекие времена омывалась…

— Скажи мне имя этого человека, чтоб я поведал о нем всему миру.

— Разве я знаю? Вот на гробнице начертано, да найдешь ли сейчас человека, который читал бы древние письмена? Здесь все записано знаками времен фараона Хуфу. В саисские времена любили высекать на гробницах древние письмена.

Путешественник в ту же ночь записал на пергаменте при свете масляной плошки:

«Совершенно ясно, что Ливия омывается водой со всех сторон, кроме той части ее, которая граничит с Азией. Это первым из тех, кого мы знаем, показал Нехао, царь египтян, который, когда перестали рыть канал, тянущийся из Нила в Аравийский залив, послал финикийских мужей, приказав им проплыть назад через Геракловы Столпы, пока не прибудут в Северное море и, таким образом, в Египет. Двинувшись, таким образом, из Эритрейского моря, финикияне проплыли по Южному морю; когда же наступила осень, они, пристав к берегу, засевали землю, в каком бы каждый раз месте Ливии они, плавая, ни останавливались, и ожидали жатвы; убрав же хлеб, они плыли дальше, так что, обогнув по прошествии двух лет на третий Геракловы Столпы, они прибыли в Египет».