Смотрю на трибуну Мясоеда. Батюшки, там уже — ВСЕ: и Сам сидит в окружении рынд, и бояре с боярынями, и префекты, и управляющие, и магистры. Отдельно — думные дьяки, важные-преважные.

Стоит Народ вокруг площади, не шевелится. Тишина — полнейшая. Только редко-редко тонкий писк раздается — значит, прижали в толпе кого-то, ребра хрустнули, дыханье сперло. И вдруг все напряглись, шеи вытянулись, такой странный звук пронесся, вроде как деревянный, — эдак пол-пол-пол, — будто большой хохломской ложкой по лбам прошлись. И в мертвом молчании кто-то истошно завопил: «Коммуняки! Робя, коммуняк ведут!»

Тут же — крики, смех, болботанье, а минутой позже взревели двигатели, и с двух сторон на площадь стали выкатываться бэтээры. Вижу — действительно, коммуняки бредут. Худые такие, печальные, но все в шляпах, в двубортных пиджаках. А громовой голос по радио объясняет нам правила первого раунда Игры. Мол, если кто из коммуняк бутылку с зажигательной смесью выхватит или гранату припас, — смерть на месте. В толпе спасения не искать. Единственный шанс — на броню вскочить. Тот, кто на бэтээре минуту продержится, — счастливчик. Его стрельцы снимают и выдворяют с площади — живи, мол.

Ну и началось. Рев моторов, клубы сизого дыма, глушители стреляют, коммуняки воют, носятся, от бэтээров увертываются, разбегаются, а машины-то юркие, крутятся волчком, с места в карьер берут, тормозят с лязгом… Небось и приблизиться-то к ним страшно, не то что — вскочить! В общем, потеха.

Глядь, на одного коммуняку наехал броневик — хр-р-р-рясь! У другого ногу отхватило. Третьего бэтээры бортами раздавили. Брызги красного, мраморные, с алыми прожилками, мозги, синие змеи кишок, из люка водитель выглядывает, в кепке-восьмиклинке, хорошее открытое лицо, хохочет-заливается… Ор, мат, визг, детишки пальцами показывают, рожи строят…

(«Мат?» — с ужасом спросил двупалый, скорее, клешнерукий.)

Конечно, мат — коммунякам-то что терять? Но стрельцы спуску не давали, в упор расстреливали матершинников. И то — кругом ведь дети, верно?

(«Скажите, вам коммуняк не жалко было?» — вдруг спросил кто-то из юнцов, похоже, тот, что с бельмом.

«Тиш-ш-ш-ше! — страшно зашипел безносый. — Высщую меру захотел?»

А мрачный мужик с гигантской шишкой на шее вдруг пискляво затянул народную:

И вовремя: за окном мелькнули тени. Мимо кабака, бесшумно ступая нижегородскими кроссовками, пробежали опричники.)

Вопроса не слышал, потому не отвечаю. Да. В общем, начало празднику положили хорошее. Трое или четверо коммуняк все же спаслись на бэтээрах. Их пинками прогнали с площади, трупы крючьями растащили, кровушку песком присыпали, машины, урча, уехали. И тут же на скверу выпихнули либералов. С этими все просто было. Городовые раздвинули толпу возле Торжища, чтобы никого из законопослушных ненароком не задело, либералов — шашками по жопам — собрали в кучу, напротив выстроились стрельцы и ну палить резиновыми пулями. Либералы бегают, падают, поднимаются, смешно подпрыгивают, но все же пули их достают, хотя и не всех. Стрельцы — ребята толковые, понимают, что удовольствие растянуть надо, поэтому и поверх голов шмаляют, и по ногам бьют — только и слышно: чпок, чпок, чпок. Народ хлопает. Весело…

Посмеялись — передохнуть надо. Тут на площадь вывезли огромную статую из папье-маше — на груди надпись: ГКЧП. Сейчас уже мало кто знает, что эта надпись обозначает, я и сам вряд ли смогу расшифровать — то ли Государственная Канализация, то ли с Черным Переделом связано, тьфу, прости, Господи, — но традиция обязывает: ГКЧП всегда жечь положено. А пока статую жгли, на площади суетились лотошники: бузу разносили и сухари. Я, конечно, не промахнулся — взял жбан толокняной и жменю обдирных, первого сорта. Ради такого дела — ради праздника! — трех тыщ «реформашек» не жалко.

(«А правда, что раньше «реформашки» «гайдарками» назывались?» — снова ляпнул юнец.

«Нет, я тебя убью! — взвился дискантом шишкастый мужик. — Братья, он провокатор, честное-благородное!»

Мужика насилу успокоили.)

Продолжать? Или мне уйти? То-то же. Значит, подкрепился я, а на сквере уже новые декорации. Подъехали золотари и начали Лобное место говном всяким заливать — то-то я раньше заметил, там какой-то сплошной бортик по кругу приделан. Золотарей много, и бочек с говном много — в общем, получился такой говенный бассейн. Для кого? А для демороссов. Их по одному выводили, за руки, за ноги раскачивали и в бассейн швыряли. Уж те там барахтались, отплевывались, носы зажимали — умора! Стрельцы Лобное место в кольцо взяли и пропускали внутрь только тех, у кого ксива с белой полосой. Это сильный допуск — получаешь корпию, затыкаешь ноздри, и — пожалуйста: можешь подойти к Лобному и спихивать в бассейн демороссов, которые норовят вылезти. Им, конечно, ужасно обидно, но ничего поделать не могут — белополосочники в полном праве, а если деморосс какой-нибудь обрызгает кого из Народа — тут же ему пуля в лоб. Жаль, у меня ксива с другой полосой была, я бы тоже у Лобного места порезвился, а так пришлось со своего места наблюдать. Правда, с сидячего места!

Вообще, скажу вам, программа Игр была длинная и просто замечательная. Что за чем шло, сейчас уже и не помню. Анархистов собаками травили, рабочепартийцев из водяных пушек обстреливали, на сепаратистов оголенные провода — под током, конечно же, под током! — сбрасывали.

Да! Очень интересный был раунд с дезабелдами. Сижу я, бузу попиваю, вижу — с крыши Торжища какой-то массивный желоб спускают. Сначала гадал — кто же там трудится? Потом понял — крепостные, больше некому. И так споро работают — загляденье. В считанные минуты и домкраты установили, и железобетонные блоки подогнали. Подъехала телега, а в ней — человек двадцать связанных, и все дезабелды.

(«Кто такие?» — тихо спросил парень, весь усыпанный бородавками.

«Ты что, больной, что ли? — изумился двупалый. — Это любой воспитанник знает — дети защитников Белого дома».)

Свалили их с телеги прямо под желобом. Сразу же раздался грохот — сверху пошла каменная лавина. Кирпичи, булыжники, щебенка, брусчатка, уж и не знаю, какая там машина наверху стояла, только камень сыпался минут пять. А у дезабелдов задача — развязаться, выскочить из-под обвала и еще товарищей оттащить. Трудное дело, тем интереснее наблюдать.

Ох, как же они извивались, как потешно прыгали, связанные, под каменным дождем, как острыми обломками веревки резали, зубами их рвали. Но — прыткие оказались дезабелды. Всего человек пять завалило, остальные сумели выбраться. Кто руки-ноги поломал, кому голову пробило, а один — мыслимо ли, ребятки! — целехоньким выскочил, ни царапинки на нем. Опричники подбежали, скрутили и увезли его куда-то. Все прочие по домам расползлись.

Далее, кажется, был перерыв на обед — нас всех горячей кашей из котлов кормили, кое-кому и щец досталось, обед, между прочим, бесплатный был, хоть мне никто и не верит, — а потом состоялись две драки.

На площадь с двух сторон вывели «памятников» и жидомасонов. Сначала «памятникам» выдали дубинки и мотоциклетные цепи — как поперли патриоты на масонов, только клочья в воздух полетели, кому мозги вышибли, кому зубы выбили до единого. Свисток, сирена, гудок — короткая пауза — и роли поменялись. Теперь цепи и дубины, колья и кирпичи у жидомасонов. Те, в свою очередь, стали «памятников» метелить — любо-дорого смотреть. На счете тридцать пять-пятнадцать на сорок два-двадцать три раунд закончился. По площади пошли уборочные машины.