Он прекратил шуршать и обернулся. Осмотрел меня с ног до головы и обратно — медленно, лаская:

— На крыс охотишься?

— Нет, сегодня тебе волноваться не стоит.

— Есть хочешь?

— Да, пожалуйста. Но не сразу, — добавил я, когда рука его потянулась к колокольчику. — Позже я сам угощусь. Скажи, кто обо мне спрашивал в последнее время.

— В этом году — ни одной сельской шалавы с младенцами на руках. Пара комиков из какой-то смутной службы МИДа, я не стал уточнять, чего им надо. О, и еще одна непреклонная стерва — сказала, будто о тебе слышали в Силвердейле и ты должен выступить перед Женским граверным обществом Озерного края или чем-то вроде того.

— Понятно. И что ты им всем сказал?

— Что, по-моему, ты в Америке — правильно?

— Вполне, Робин. Спасибо. — Я не стал интересоваться, откуда он знает, что я был в Америке: он бы не сказал все равно, да и мне все равно. Определенную порцию своего драгоценного времени он отводит на слежение за моими делишками — в надежде, что настанет день, и я дам ему повод. Он такой. — Робин, у меня правительственное задание, о котором рассказать тебе я никак не могу. Но оно подразумевает, что я должен незаметно проникнуть в Озерный край и несколько дней пожить на природе. А для этого мне кое-что нужно. Спальный мешок, консервы, велосипед, фонарик, батарейки — в таком вот роде.

Я посмотрел, как он пытается убедительно сделать вид, будто скольки-то из этих предметов у него нет; затем я расстегнул пальто. Полы разошлись; рукоять «смит-и-вессона» торчала из-за пояса моих брюк, как собачья нога.

— Пойдем, — сердечно произнес Робин, — поглядим, чего можно раздобыть.

В конце концов раздобылось все, хотя мне пришлось ему напоминать, где хранятся некоторые вещи. Кроме того, я взял топографическую карту Озерного края — придать колорита моим выдумкам — и две бутылки виски «Черная этикетка».

— Мне показалось, ты бросил, дружок?

— Строго для дезинфекции ран, — любезно объяснил я.

Еще я прихватил бутылек скипидара. Вы, мой проницательный читатель, догадались бы, зачем, но брат мой был озадачен.

— Послушай, — сказал я, когда он провожал меня к дверям. — Прошу тебя, никому — ни единой душе — не говори, что я здесь был или куда я отправился. Хорошо?

— Разумеется, нет, — тепло ответствовал он, глядя мне прямо в глаза, чтобы видно было всю фальшь. Я подождал. — И вот еще, Чарли...

— Да? — ответил я, не дрогнув лицом.

— Помни, пожалуйста, — здесь у тебя всегда есть дом.

— Спасибо, старик, — отрывисто сказал я.

Как где-то выразился Хемингуэй: даже когда научитесь не отвечать на письма, у родных останется много способов вам угрожать.

Кренясь и покачиваясь под весом моего бойскаутского груза, я повилял на велосипеде к кладбищу, оттуда — по Боттомз-лейн, свернул у Парка налево и обрулил Лейтон-Мосс, пока не прибыл к Подножию Утеса. Мимо фермы я провел велосипед тихо-тихо, чтобы не поднять собак, и на ощупь стал пробираться по разбитой дороге к вершине.

Утес — это некое известняковое образование в форме утеса; богато минералами и испещрено провалами и расселинами, которые тут называют «щелями». По карте оно занимает квадратную милю (СО 47:49, 73), но если пробираться по нему, кажется, что много больше. Здесь двести лет назад таился ужасный Трехпалый Джек — озирал Болота в свою подзорную трубу и выискивал беззащитных путников, чьи кости ныне — в пяти саженях на дне, удобряют собой прожорливые песни залива Моркам. (О Джок, «кровавыми кудрями не тряси!») [222]

Весь Утес испещрен и пронизан всевозможными дырами — Песьей дырой, дырой Фей, Барсучьей, каждая со своей долей древних костей и орудий, — а также забытыми шурфами, где в туманном прошлом добывали полезные ископаемые, фундаментами невообразимо древних каменных хижин, а на самом верху — оборонительными постройками не кого-нибудь, а древних бриттов. Превосходное место ломать ноги — даже браконьеры не рискнут сунуться сюда ночью. Перед Утесом — солонцы и море, за ним — готическая красота Лейтон-Холла. Справа видна заросшая тростниками гавань Лейтон-Мосс, а по левую руку — пустошь Карнфорта.

Давным-давно здесь было здорово добывать медь, я же теперь искал некую копь, где разрабатывали краску. Точнее — красную охру. Добыча охры на Утесе некогда процветала, и брошенные копи до сих пор неопрятно истекают красными слезами — цвета поистине вульгарного швейцарского заката. Чтобы найти тот шурф, который я помнил лучше всего, понадобился час. На десять футов он уходит круто вниз, на вид — очень красный и мокрый, но затем разглаживается, резко сворачивает вправо и становится вполне сухим и просторным. Вход в него ныне закрывает дружественный куст ежевики — сражался я с ним просто дьявольски.

СЧАСТЬЕ ОНО ГРУШЕВИДНО

«Разыграть грушевидно» — это было любимое выражение Джока; по всей видимости, означало оно искусно обратить ситуацию к собственной выгоде, ухватить благоприятную возможность; Боксировать По-Умному.

Итак, новый, находчивый, грушевидный Маккабрей поднялся в полдень и на сей раз сам себе заварил чашку чаю на походной бутановой горелке. Вполне успешно. Каково, Кит Карсон? [224] Подвинься, Джим Бриджер! [225]

Отхлебывая его, я попытался тщательно обдумать ситуацию, изучить ее на предмет упущенных прорех, но тщетно — для некоторых из нас воскресный полдень обладает особым значением, сами понимаете; это время, когда открываются пабы. Мысль о счастливых питухах, что наваливаются брюхами на стойки в Силвердейле и Уортоне, успешно гнала из головы все грушевидные соображения. Виски у меня есть, это правда, но полдень Шабата свято зарезервирован для бутылочного пива. И мне его хотелось.

Весь день на Утесе ни души; не понимаю, как люди могут париться в питейных заведениях и пить бутылочное пиво, когда здесь столько свежего воздуха и столько пейзажа — ими ведь можно наслаждаться бесплатно. Здесь не довод даже туристы, чьи пылкие палатки и изящные пастельные трейлеры нарывают по всему горизонту, словно «драконьи зубы»: [226] вероятно, их обитатели ведут простую жизнь перед своими портативными телевизорами, по которым идут передачи о природе, боженька их благослови. Большинство завтра вернется в Брэдфорд, сияя добродетелью и меряясь комариными укусами.

Я разобрал велосипед и по частям запихал в пещеру. Кроме того, сбегал к ледяному роднику, что бьет в узком каньоне меж двумя огромными глыбами известняка; весь вымылся, повизгивая от холода, даже попил воды. Вкусно, только, вернувшись, пришлось попить и «Черной этикетки», чтобы сбить привкус. Не годится в моем возрасте увлекаться водолечением. Водобоязнью — да, наверное.

Над копью есть весьма недоступное местечко, где к вам никто не сможет подобраться, и там я разложил скромный походный костерок, на котором греется банка бобов. Оттуда, где я сижу, видно длинное ожерелье огней Моркама — «там яркие предместья, круглые твердыни». [227]

ПОЗДНЕЕ

Мне очень нравится «влага и вольность, волглая глушь» [228] этого места. Здесь тихо и никого нет рядом. Спится мне очень счастливо, снятся невинные сны, а просыпаясь, я неизменно слушаю милую перекличку диких травников. Теперь как никогда сладкою представляется смерть; могила не может быть темнее и уединеннее — да и тише не может она быть, вот только ветер, украдкой шуршащий колючками у входа, пытается меня напугать. Я припоминаю единственную поистине трогательную историю о призраках: