Я пригласил его ощупать мой затылок, который напоминал сбившийся с пути истинного зоб, но он в оскорбительной манере отказался. Выходя, захлопнул дверь, и отметина свинцовой дубинки отдалась во мне сотрясением.

Я отбывал в Америки — настал первый день каникул. Я спрыгнул с кровати, требуя ведерко и совок, сандалики и панамку. Затем без помощи каких бы то ни было стимулянтов спорхнул вниз, распевая:

А завтра буду я далече,

И больше педелей не встречу, —

чем немало обеспокоил Джока, который хмуро собирал мои пожитки к американским приключениям.

— С вами все в порядке, мистер Чарли? — гадко осведомился он.

— Джок, я даже не могу тебе сказать, в каком порядке со мной всё...

Долой латынь, к чертям французский,

Нам не сидеть на лавке узкой, [91] —

продолжал себе я.

Стояло прекрасное утро — оно заслужило бы «проксиме акцессит» [92] от самой Пиппы. Солнце сияло, канарейка просто ревела от радости. Завтрак состоял из холодного «кеджери», которым я положительно набил утробу — нет ничего приятнее, — и залил бутылочным пивом. Джок несколько дулся оттого, что его не берут с собой, хотя на самом деле ему не терпелось остаться в квартире хозяином; полагаю, в мое отсутствие он будет созывать друзей на партии в домино.

Затем я просмотрел скопившуюся примерно за неделю почту, заполнил бланк взноса на текущий счет, выписал несколько чеков на особо докучливых кредиторов, протелефонировал «Фифе-по-вызову» и продиктовал дюжину писем, после чего приступил к ланчу.

Перед всякой длительной экспедицией я обычно принимаю внутрь такой же ланч, как тот, что Крыс приготовил для Морского Крыса, и они съели его, сидя на травке дорожной обочины. Крыс, как помните вы, мой образованный читатель, «...сложил непритязательный провиант, куда... с тщанием включил ярд длинной французской булки, колбасу, в которой пел чеснок, немного сыра — тот лежал и плакал, а также длинношеюю флягу, оплетенную соломой и содержавшую в себе жидкое солнышко, собранное и засыпанное в закрома на дальних южных склонах». [93]

Мне жаль тех, чья слюна не истекает от сочувствия к сим восхитительным строкам. У скольких мужчин моего возраста вкусы и аппетиты отдаленно диктуются этими — более чем полузабытыми — словами?

Джок отвез меня на двор мистера Спинозы, где мы загрузили «Серебряного Призрака» моими чемоданами (один — свиной кожи, другой — парусиновый) и сумкой с книгами. Десятник Спинозы с едва ли не японским вкусом не стал выправлять кувалдой вмятинку от пули в дверце, но рассверлил ее и инкрустировал диском из полированной латуни с аккуратно выгравированными инициалами Спинозы и датой, когда тот отправился на встречу со своим ревнивым богом — «Творцом творцов всех сотворенных марок», как умело ввернул Киплинг. [94]

С великим трудом нам со Спинозой удалось отговорить Крампфа ставить на «Призрака» коробку скоростей с синхронизацией: теперь каждая звездочка и шпиндель в ней были идеально точной копией оригинального содержимого, а тридцать тысяч миль симулированного пробега с большой любовью были втерты в них шкодливым подмастерьем. Шестерни сцеплялись так, что мне приходила на ум теплая ложка, погружающаяся в крупную порцию икры. Десятник же предпочитал метафору более общего свойства, нежели икра: он уподобил коробку передач торопливому соитию с дамой доступных достоинств, коей он имел обыкновение покровительствовать. Я уставился на него — парняга был почти вдвое старше меня.

— Я восторгаюсь вами! — вскричал я, восторгнувшись. — Как же удается вам сохранять подобную вирильность на закате дней ваших?

— Что тут скажыш, сэр, — скромно отвечал он. — Вся вырыльность — с рождения да от воспытания. Папаша мой куда как жуткий был челывек, и то волысня по всей спыне до самый смерти была, что твоя метла дворницкыя. — Он смахнул прочь скупую мужскую слезу. — Не то чтобы мне когда-ныбудь не хотелось исполнить дамскый капрыз. Но иныгда, сэр, это как мырмыладину в копылку пыхать.

— Я вас понимаю, — сказал я.

Мы с чувством пожали друг другу руки, он с достоинством принял вороватую десятку, мы с Джоком уехали. Все в мастерской махали нам вслед — кроме шкодливого подмастерья, который писался от затаенного хохота. Мне кажется, он полагал, будто я положил на него глаз, будьте любезны.

Наше следование в Лондонский аэропорт было едва ли не королевским; я поймал себя на том, что воспроизвожу в точности то восхитительное эллиптичное, вполне неподражаемое мановение с закруткой вниз, коим столь отличается Ее Величество Елизавета, Королева-Мать. [95] Естественно, ожидаешь некоего «ампрасмана» [96] зрителей, коли бесшумно поспешаешь сквозь Лондон и его предместья в антикварном «роллс-ройсе» чистейшей белизны и стоимостью в 25 000 фунтов стерлингов, однако признаюсь: веселый смех, вызванный нашим проездом, — праздничный настрой толп — меня озадачил. Только прибыв в Аэропорт, я обнаружил три надутых «французских письма», огромных, как воздушные шарики, которые шкодливый подмастерье привязал к укосинам нашего верха.

В Аэропорту мы отыскали двух угрюмых бестий, отрицавших само существование такого автомобиля, такого авиарейса и даже такой авиалинии. Джок в конце концов выбрался из-за руля и произнес им три коротких и очень грязных слова, после чего нужные документы обнаружились в одно мгновение налитого кровью ока. По совету Джока я дал им «никер», [97] и вы удивитесь, насколько быстро завертелись шестеренки. Бестии сцедили из «роллса» горючее и отсоединили аккумуляторы. Из некой цитадели выплыл юный красавчик с огромными ресницами и достал из кожаного футляра щипцы. На всех открывабельных апертурах «Призрака», который уже покоился на поддоне, возникли маленькие свинцовые пломбы, после чего юнец подмигнул Джоку, осклабился мне и улепетнул к своей вышивке. Выступил вперед таможенник, за всем этим наблюдавший, и забрал все клочки бумаги, выданные мне парнягой из МИДа. За поддон зацепился милый маленький трактор и куда-то с ним попыхтел. Никогда еще «роллс-ройс» не выглядел так глупо. Вот, похоже, и все. Джок проводил меня до Пассажирского Корпуса, и я позволил ему угостить меня выпивкой — Джоку нравится на людях держать хвост пистолетом; после чего мы по-мужски грубовато попрощались.

Мой рейс объявило кряканье Утенка Доналда [98] из громкоговорителя; я поднялся и повлек стопы навстречу статистическому маловероятию гибели в авиационной катастрофе. Лично меня такая кончина страшит мало — какой цивилизованный человек не предпочтет смерть Икара месиву, которое останется от него на Автостраде после наезда «фордом-плебсом».

Когда нам снова позволили расстегнуть ремни, славный американец, сидевший рядом, предложил мне громадную и прекрасную сигару. Он был так застенчив и так мило звал меня «сэром», что я не устоял. (Сигара действительно оказалась прелестна — из «ателье» Генри Апманна.) [99] Конфиденциально и внушительно американец сообщил мне, что кончина в авиакатастрофе статистически маловероятна.