— Нет, я не перестала быть активной и не стала другой. Просто у меня времени хватает только на то, чтобы добросовестно работать. Хоть убей, не научусь работой манкировать, она для меня — главное в жизни. К тому же время от времени болезни накидываются. Семейные заботы, дом. Впрочем, это все отложу в сторону, обо всём забуду, приду — не заболеть бы только!

Уно Кальюранд пишет:

«Давно я не видел вас всех, соскучился, хочется повидаться…» Виктор Кескюла:

«Всегда рад известию о встрече. Конечно, мне удобнее было бы во второй половине августа, но надо устраивать так, как большинство, все остальное, то есть проблема разумной организации времени — в моих руках…»

… Звоню Лайне, чтобы уточнить, сколько лет после войны она проработала в Артеке. Поговорили, она спрашивает:

— Что это у тебя голос кислый, зубы болям? Ах, камень на сердце? Ну, это чего проще — расскажи мне, я его тут же сброшу.

И ведь сбросила! Я ей пожаловалась, что некоторые из наших что-то давно не появляются, может быть, за давностью лет, за делами и заботами, с появлением внуков наступила у них этакая мини-социальная усталость, и уж не по-прежнему дорога им наша артековская душа?

— Может быть, ты думаешь, что я начну тебя утешать словами вроде «в семье не без урода»? — сказала Лайне. — Так этого не будет. Мы — по-прежнему одна семья, уродов у нас нет. Но ведь эмоции-то у людей неодинаковые — это раз. Особой необходимости нет — это два. И три — неужели тебе хотелось бы, чтобы «детки» были послушненькие, бездуменькие, инфаньтильненькие? А случись у кого-нибудь радость или беда — разве мы не будем друг с другом?

— Но вот ты болела, а кто из нас был с тобой?

— Но я же сама виновата, никого не оповестила, никого не позвала. И главным образом потому, что в помощи не нуждалась и понимала к тому же — у каждого свои заботы, к чему обременять друг друга визитами вежливости. Звать надо, когда друг без друга нельзя. И даже если в этом случае наткнешься на занятость, на непонимание, значит, сразу надо делать далеко идущие выводы? Понимаешь, что было, то было, и этому не стать иным — нас друг от друга уже ничто не отделит. Нет, твой «камень» несерьезный. Мы — люди как люди, с достоинствами и недостатками из крови и плоти, а не выдуманные псевдолитературные абсолютно положительные герои. И знаешь что? Нам уже много лет, каждый из нас пережил и свои радости, и свои беды, и не каждому хочется о них распространяться.

Умница Лайне. Несколько лет назад за долгую, и не побоюсь этого слова, истовую работу на радио ее наградили орденом Трудового Красного Знамени. Я позвонила ей, поздравила.

— Спасибо, — сказала она, — признаюсь тебе, что этот орден мне особенно дорог. — В названии его есть особый смысл. И, наверное, есть в нем отблеск военных дней. Помнишь, как на войне людям был дорог боевой орден Красного Знамени?

… Письмо от Иры Мицкевич из Минска:

«Что-то давно не слышу тебя, ни строчки не вижу. Я же ловлю себя на том, что стала меришь жизнь свою артековскими встречами — от встречи до встречи».

… От Игоря Сталевского из-под Ростова:

«Прямо дрожу от нетерпения, — дожить бы до августа, до встречи, свидеться со всеми, кого не видел столько лет! И почему-то все вспоминаю встречу Нового года на Алтае, когда ты учила меня танцевать. У тебя была на всё лёгкая рука…»

Ну, Игорь! Я и сама-то тогда плохо танцевала. Но тут же вспоминаются уже приведенные мною строчки из Тосиных записей о том, как она на курсах вожатых научилась всему, чего раньше вовсе не умела, — и планеры строить, и в шахматы играть, и петь, и танцевать; и горнить: всему, что было нужно детям…

… Аста Калвет пишет:

«Спасибо, что сообщили о встрече, понимаю, что письменный ответ нужен для подсчета, август для меня месяц удобный, несмотря на то, что семья у нас растет — я стала бабушкой…»

… Телеграмма из Барнаула:

«Пожалуйста, сообщите точную дату встречи».

… Письмо из Анжеро-Судженска:

«Мы так давно не виделись, боюсь, что многие меня не вспомнят и я им не понравлюсь…»

Но что за смысл приводить эти короткие строки или выдержки из длинных писем? По-журналистски я понимаю: за каждой строчкой, за каждым обрывком разговора стоит индивидуальность, непохожесть. Но это ведь уже особый разговор, да и проникновение в суть индивидуальности — задача писательская. Моя задача — заметки бывшей пионервожатой и попытка вместить эхо Артека в рамки наших судеб. У меня в оценке моих бывших пионеров все равно останутся разногласия с трезвыми оценками Лайке: «люди как люди, члены одной семьи». Я снова хочу повторить — и судьбы необыкновенные, и люди в большинстве своем не обыкновенно добрые, эмоциональные, влюбленные в работу и вообще в жизнь. Но… Как матери свойственно переоценивать своих детей, порой обижаясь и сердясь на них, и снова оправдывать и одобрять, возводя приятные пустяки в ранг добродетелей, так, видно, нам с Тосей суждено относиться к нашим «детям». А истина — она всегда посередине. Если наши приподнятые оценки сложить с трезвыми оценками Лайке, и разделить пополам, то истина прозвучит так: «Они, конечно, как все, но и лучше других». Чем лучше? Тем, что у них верные сердца и благодарная память; тем, что они всегда хотели учиться и всегда любили и любят труд… Тем, что они из страны артековского детства. Достаточно!

Да и вообще — достаточно. Пора мне кончать мое затянувшееся повествование, в котором столько пристрастности и субъективности и столько поводов для критики: современное литературоведение, как явствует из некоторых статей «Литературной газеты», осуждает «исповедальный» стиль письма — а у меня тут исповедь чистой воды; оно не хочет также, чтобы автор «оголялся до публицистики», а я публицистику уважаю; что же касается пристрастности, то с точки зрения иных критиков автор должен стоять над своими героями, как бы ни любил он их. Но ведь мои герои — живые люди, и я никак не могу встать «над». Я просто люблю их, и сама такая же как они, а если уж в «исповедальности» дойти до донышка, то я и похуже, хотя бы по одному тому, что у меня нет их целеустремленности, собранности, организованности. Все это у них — от Тоси.

Перед тем, как поставить последний знак препинания, расскажу ещё одну маленькую историю, происшедшую на встрече в Минске.

— Ты помнишь твою любимую песню? — спросила меня Лариса Руденя-Селезнева.

— Особо любимую? Не помню, я любила все наши песни.

— Нет, была одна, именно твоя, ты часто ее мурлыкала. Хочешь, спою?

И она спела:

— Неужели? Какой дурной вкус: «скромная блузка, девичий стан!» — возмутилась рафинированная Ирина Мицкевич, нежно любимый мой друг.

— Да! Девичий стан — это, конечно, не Бог весть что. Но зато — сбоку в кармане наган! И к тому же, не забывай, что я была как вы. Как все.

— Ура! — завопили мои, увы, постаревшие «дети» — именно как все!

Поэтому я надеюсь, что в этих «исповедальных» записках, как в капельке росы, в какой-то мере отразилась история одного небольшого, разбросанного по всей стране, но цельного советского коллектива. История одного советского поколения. История длиной в сорок с лишним лет с исходной датой — 1941.

И, если уж речь зашла о Минске, то не могу не рассказать о нашей встрече в этом городе, в августе 1981 года. Она мне особенно дорога тем, что с некоторыми из наших «военных» артековцев я свиделась сорок лет спустя, и были это особенно дорогие для меня люди: Шура Костюченко-Бардакова, Галя Товма-Дрогойлова, Юра Мельников, Валдис Стаунис, Алёша Диброва, Женя Чебанова, Катя Каплунская-Бучковская, Лариса Руденя-Селезнега, Леля Егоренкова-Морозова и «мальчик» из моего отряда Петя Коцман с женой Дусей и сыном Игнасиком. Петя, по-сыновнему привязанный ко мне, очень благодарный, с нежной душой человек…