— Приду.

Кто его знает, почему, но этот строптивец мне понравился. Забегая вперед, скажу, что он сразу подружился с эстонскими ребятами, вечно подбивал их на разные «подвиги», но шалости эти никогда не были злыми, скорее смешными и веселыми. Иван всю войну переходил в тот отряд, куда меня переводили. Так и переводили с условием — «…и заберёшь своего Заводчикова». Я его частенько «пилила», и вожатые были убеждены, что он только меня одну и слушался. Слушался иногда, редко, конечно.

После сна ребята встали по горну, выпили молоко с печеньем и стали искать место для репетиций. На 22 июня, на воскресный вечер назначен день открытия нового сезона лагеря Суук-Су, будет костер, концерт. Ребята говорят, что уже нашли место для репетиций, и тянут меня — ну, конечно же, к магнолиям. Я беру бумагу и карандаш, записываю — кто в каком виде искусства силен. Разумеется, все умеют петь и все танцуют эстонские народные танцы. На том и порешили. Начали репетировать. Сначала под магнолиями, потом на костровой площадке. Спели хором одну песню — слышим аплодисменты: какой-то отряд шёл мимо, заслушался, засмотрелся и выразил свое восхищение. Мои сразу успокоились, а то ведь волновались и боялись, что их никто не поймёт.

20-го и 21-го нас водили по Артеку — к развалинам древней Генуэзской крепости, к Пушкинскому гроту — говорят, что он нравился поэту, и я удивлялась, как всюду — в Ленинграде и в Москве, и здесь, в Крыму, живет память о Пушкине, словно был он здесь совсем-совсем недавно. Мы плавали на лодках мимо этого грота к артековским скалам в море — Адаларам. Слушали артековские легенды.

Вечером 21-го, когда ребята уснули, к нам в комнату — а эта огромная комната вожатых была во дворце, мы пока жили там втроём — постучались Володя и Толя и вручили нам букет цветов магнолии.

— Откуда? — подозрительно спросили мы.

— Не из парка же, — ответили наши коллеги и, как выяснилось много лет спустя, — наврали: обманув бдительного сторожа, они немножко пощипали одну из самых нарядных магнолий.

— Светила луна, — рассказывал Толя Пампу тридцать три года спустя, — Володя стоял на моих плечах и аккуратненько вырезывал цветы из самой гущи, считая, что это пойдет дереву только на пользу.

Вечером того же дня Володе еще раз пришлось постоять на плечах у Толи. Мы втроем — я и мои соседки по эмирской дворцовой палате крымчанки Тася и Рузя — решили обследовать извилистые переходы в глубоких подвалах нашего дворца. Разумеется, нам казалось, что подвалы полны древних и страшных тайн. В узкие, низкие щели подвальных окон проникали голубые блестящие мечи лунного света. Вдруг послышалось тяжелое дыхание и чьи-то шаги и появилась огромная белая фигура. Мы заорали так, что фигура переломилась надвое и оказалась… всё теми же Толей и Володей: один встал другому на плечи, и все это сооружение было накрыто простыней. Мы лупили парней кулачишками и вопили: «А если бы мы умерли от страху?!» Потом хохотали до слез, так со смехом и побежали к морю, где классический тихий свет луны не предвещал ни малейших бед, и казалось, что наша молодость и радость вечны, как луна и море. Мы были так молоды, свободны и счастливы.

Это было в ночь на воскресенье, 22 июня 1941 года.

Стремительно шли к концу последние часы, последние минуты счастливой мирной жизни.

Мы не зажигали костра в этот день.

Не состоялся праздничный концерт.

Я не узнала, что такое — пионерская работа в мирные дни.

В этот день началась военная жизнь Артека.

В три довоенных дня мы получили внешнее и поверхностное впечатление об Артеке.

Четыре военных года научили нас быть артековцами на всю жизнь.

Я вернулась в Артек спустя 33 года и 10 месяцев: в апреле 1975. Журнал «Огонёк», в котором я много лет работаю разъездным корреспондентом, послал меня с заданием — написать репортаж к 50-летаю Артека.

— Кому же ехать, если не тебе, — сказали мне в редакции, — тебя там, как бывшую вожатую, встретят с распростертыми объятиями, работать будет легко, ты все знаешь. И напашется тебе лучше, чем кому-либо другому.

Ох, этим кабинетные редакционные гипотезы! Я не возражала, хотя знаю о себе все совершенно противоположное: когда я волнуюсь и люблю, пишу хуже, чем обычно. И когда что-нибудь хорошо знаю, репортаж тоже мне не удается — обилие материала давит, я не могу отделить то, что нравится читателю, от того, что дорого мне. Но я вовсе не собиралась в этом признаваться, потому что перед поездкой меня так же, как и в июне 1941 года, трясло от волнения и нетерпения.

Разумеется, я десять раз могла и раньше съездить в Артек. Но не ехала потому, что не могла оказаться там просто посторонним человеком. Теперь у меня было дело, и я чувствовала себя кумом королю!

Апрель в Москве был холодный и дождливый. Мой коллега, фотокорреспондент Михаил Савин, сказал по этому поводу:

— Выезжать в дождь — счастливая примета: значит, в Артеке нас встретит солнце. А тебя к тому же ждёт благодарная память потомков.

В Симферополе нас, несмотря на телеграмму, никто не ждал — я давным-давно «выросла» и выветрилась из пионерской «памяти потомков». На привокзальной площади стояли автобусы с надписями «Артек», и шофёры по строгому артековскому правилу не пускали в автобус посторонних, что, с одной стороны, меня огорчило, а с другой — обрадовало: и в наше время посторонних, действительно, нельзя было пускать — стоит этому постороннему раз чихнуть, и весь лагерь заболеет гриппом. Ребят некоторое время, как и встарь, держат на эвакобазе в Симферополе, измеряют им температуру и врач осматривает их. Если есть хоть малейший признак простуды — пожалуйте в изолятор до полного выяснения причин и выздоровления.

Устраиваясь в попутный транспорт, я повздыхала по поводу своей «постороннести» и порадовалась стойкости и рациональности артековских порядков.

В Артеке было холодновато. Но, видно, это отечество наших юных душ никогда не перестанет радовать нас. Глициния нежно склонилась, когда я с сердечным трепетом снова входила в мир своей немеркнущей юности. Лиловые водопады глицинии струились со скал и образовывали потрясающие арки над входами и в аллеях…

Сууксинский прибрежный парк, увы, поредел, его уничтожили фашисты во время оккупации. После войны парк возобновили, но деревья еще не успели загустеть. И все же мою знакомую с июня 1941 года магнолию я разыскала! На мглисто-зеленых старых её ветвях набухли совсем юные почки, и к 16 июня, к 50-й годовщине Артека она обязательно расцветет…

Было воскресенье, управление Артека пустовало. Мы поселились в красивой гостинице лагеря Лазурного — так теперь называется Суук-Су, я побежала к речке. Она в своем старом каменном ложе показалась мне тоненькой ниточкой. Но тут я догадалась: на вершине Роман-коша еще не закончилось таяние снегов, большая вода не хлынула вниз, и холодной речке Суук-Су еще предстоит на лето сделаться полноводной и побурлить.

С руководителями Артека, по правде говоря, мы встретились и познакомились тоже холодновато. Но зато очень быстро я подружилась с вожатыми и пионерами, будто снова впервые приехала в Артек. Другим стал Артек, он теперь знает о себе больше, чем тридцать три года и 10 месяцев назад. И все, что он знает о себе теперь, знаю и я. Все, чего не успела узнать тогда.

Имя основателя Артека Зиновия Петровича Соловьева в Артеке чтут. В домике, где он жил, открыт его мемориальный музей.

Наркомом здравоохранения РСФСР в двадцатых годах был Н. А. Семашко. Зиновий Петрович Соловьев был его заместителем. Идея организации детских оздоровительных пионерских лагерей принадлежит ему. Он начал воплощать ее в жизнь с Артека. В год основания лагеря за четыре смены 1925 года в Артеке побывало 320 пионеров. Теперь здесь за одну только летнюю смену бывает 5000 ребят! Нас, артековцев, уже больше 500 тысяч человек. Если нас собрать вместе — понадобится почти такой город, как Таллин. И нет республики, города, мало-мальски крупного предприятия, где не было бы пионерских лагерей. Летом в самых красивых, специально подобранных врачами местах отдыхают практически все пионеры Советского Союза. По примеру наших пионерских лагерей создаются детские оздоровительные лагеря и в других странах. Океан детских летних радостей начался с маленькой артековской речки Суук-Су.