Призадумались братья целовальнички. «Ну, что за ярыга у нас появился, ярыга кабацкая? На нем шубочка вся худым-худа, поизорвана эта шубочка, поизлатана. Одна полочка у этой шубушки стоит все пятьсот рублей. Ну, и вся-то она, эта шубушка, стоит тысячу».
Призадумались, но поилица пьяного поставили и с напитками, и с наедками. Собрал Илья голь кабацкую и гулял три дня и три ночи во всю свою душу молодецкую.
Минуло мало ли, много ли времени: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, – изгнали киевляне из Киева-града стольного князя, а был тот князь на дочери половецкого хана женат и попросил помощи у половцев для похода на стольный град Киев.
Собралось ворогов тьма-тьмущая, и началась битва кровавая: от стрел небо померкло, гул да стон по земле раскатился. Как ни бились киевляне, но ослабли к концу побоища, и взяли степняки город на разор…
В битве той и принял свой последний бой Илья Муромец.
АЛЕША ПОПОВИЧ
Давно это было, да и было ли? А как не было – если сказ гласит про Змея Тугарина. Был он роста трехсаженного, шириной в три охвата. Промеж глаз калена стрела умещается. Налетал на вольных людей этот Змей, Змей Тугаринов.
В Вавилоне было, в Вавилоне-то, славном городе. Проживали – жили-то там люди вольные, старики-други вавилонщички. И не знали они ни середу да ни пятницу. Как ни пятниц, не знали, ни воскресных дней. Налетит Змей Тугаринов, накинет своим страшным хоботом Вавилон-город. Ну, жирело свое расставит супротив ворот: пожирал лютый Змей всех курей, гусей, весь рогатый скот. И добрался так до больших голов – жирало свое направил Змей на бояр-князей.
И наведался этот Змей-злодей к князю Володимиру на пир-беседушку.
Во пиру-то там сидели князья-бояре. Все сильные, могучие богатыри, а средь них только не было млад Алешеньки, свет Поповича.
Голова-то у Змея с пивной казан, а глаза-то чара винная. На коне сидит, что сенная копна. Взошел Змей-собачище в палаты белокаменные, образам-то нашим он не молится и пиру-беседе не кланяется, со князьями, боярами не здравствуется.
А с княгиней Анельфой здоровляется, за белы руки берет, целует в уста сахарные. Во большое-то место усаживается, наливает, собака, со ведро-то вина, да по целому лебедю за скулу кладет.
Погодя трошки-немножко Алеша на единый часок едет на широкий двор. На коню сидит, как ясмён сокол; со добра коня Алешенька слаживает, – ни за что коня да не привязывает, никому-то его да не приказывает. Взаходит во палатушки, образам-то он нашим богу молится, пиру-беседушке он кланяется, со князьями-боярами он здравствуется.
Возговорил тут речь Володимир-князь: «Вы, слуги мои, слуги верные! Вы возьмите-ка шитый-браный ковер, застелите на печечку муровчатую, посадите Алешеньку на печечку!» Возговорила речь и княгинюшка: «Вот тут-то и пир, и беседушка!»
Понесли слуги на стол и гусей-лебедей, серых утушек. Змей глотком поглотал угощение. Обозвался тут Алеша на печушке: «Как у мово батюшки собачища была, – она часто во палатушки вскакивала да пироги из-за стола выхватывала».
Догадался Змей-собака, о ком речь Алеша ведет, и отвечает добру молодцу: «Как была бы у меня прежня волюшка, я сорвал бы верх с палатушек, а князей-бояр я бы всех перебил. Молодую княгиню за себя бы взял!»
Алеша свет-богатырь, добрый молодец так возговорил Змею: «Мы поедем-ка с тобою во чисто поле да и спробуем силы богатырские».
И бились они, рубились день до вечера, а со вечера до полуночи, со полуночи рубились до белой зори.
Долгой битва была, но для Алеши победная. Сел он на змеинова коня, а самого Змея в тороках везет.
Княгиня по сенюшкам похаживает и речи князю говаривает. «Да ты выйди посмотри на военных людей. Едет Змей Горыныч на Алешином коню, а самого Алешку везет в торочечках!»
«Врешь же ты, княгиня, облыгаешься, небывалыми словесами занимаешься», – отвечает княгине князь Володимир. И слугам приказ дает: «Ой, вы слуги мои, слуги верные! Вы берите-ка лопатушки железные и сделайте релюшки высокие. Да повесьте княгиню на шелковый шнур. На шнур шелковый со Змеем Горынычем. Пускай-ка княгиня покачается, со милым она дружком обнимается!»
А тут этой сказке конец, а другая – зачинается.
ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ. ДОНЧАК
Ой, по рюмочке пьем – нову сказку зачнем. Про донского казака Добрыню-Дончака. Да не стук стучит, да не гром гремит – это наш Дончак ко двору спешит. Навстречу ему родна маменька вся в слезах с причитаниями: «Ты, дите мое, чадо милое! Вот приехали к тебе гостюшки да незваные. Богатырский сын Угарович пожаловал».
Глядит Дончак окрест себя, а на всех колушках по головушке и лишь на одной вереюшке нет головы. «Тут и быть твоей голове», – сказал ему Угарович, и зовет на бой смертный в чисто поле. Возгневался Дончак на речи такие и дал свое согласие на бой. И берет он свои золоты ключи, отмыкает замочки да все немецкие. Берет уздечку все тесьменную. Добра коника гнедо-карего свово обратал, а седелище все черкесское и подпружечки все шелковые. Попрощался с своей маменькой и выехал в чисто поле на бой смертный ко Угаровичу.
Вдарились в первый раз, разъехались и второй раз вдарились. И так много раз, пока Угарович с коня не свалился и не запросил пощады: «Пожалей меня!» А Дончак в ответ: «Не хвалися ты, Угарович, чужой головой. Как и быть твоей на вереюшке».
Одолел Дончак врага лютого, но кручина по людям ходит, а не по полю.
А кручинился он за измену жены своей Аленушки, дочь Ивановны.
Тридцать лет минуло, как поизволила Дончаку его матушка отправиться во охотнички – во разбойнички. И держал он ту охотушку ровно тридцать лет и еще три года. Пока сон ему не привиделся. Будто молода жена его замуж идет за Алешу Поповича. За девичьего за насмешничка, да за бабьего перелестничка. Потревожился добрый молодец да и брал свою уздечку он тесьменную. Обратал коня, коня свово доброго, оседлал седельцем не владанным, подкладал потник шелковый. Ох и бил же он коня по крутым бедрам, да и сам же коню своему приказывал: «Ты неси, неси, мой коник, ой, поскорей домой. Выше леса, выше темного, стоячего. Да немножечко пониже облака ходячего!»
Прискакал Дончак ко двору своему. Все дубовые вереюшки покачнулися, в железные задвижечки отдвигнулися. От борзых кобелей брехнула собачка, и вышла к воротам старушка, ох, да старенька. Мать Дончака родимая. «Што за пьяница, за пропойца тут таскается? Подзатыльника, ай, пьяница, дожидается!»
Отвечает ей добрый молодец: «Я не пьяница, не пропойца – я твое чадушко».
Не узнала мать сына родимого и так ему ответствует: «Да ты врешь, врешь, молодец, облыгаешься! Старость мою обманываешь. Мое-то чадушко ровно тридцать лет как в охотниках. У моей чадушки конь, как лев, ревел, и оправа-то молодецкая была, как жар горела».
«Мама, маменька» – отвечает сын, – конь-то мой, да он изъездился, и справа моя молодецкая изоржавела».
Тут и пала его маменька на сыру землю. Подхватил он ее под белы руки да понес во палаты белокаменные. Входит – Богу не молится. Берет Добрынюшка гусли звончатые и струны шелковые подтягивает, песню заиграл жалкую, заунывную.
«Ты, Алена, ты, Аленушка, дочь Ивановна! Ну, и вспомни, как, Алена, с тобой игрывали. Вспомни, как венчалися, вспомни, как обручалися. Погляди ж ты, Алена, золотой перстенек – твою памятку! Ну, где ж то было видано, чтоб в море пожары горели, а по полю корабли бежали. От живого-то мужа жена замуж идет. За того за Алешу. Ну, и мы-то бы с ним видалися. Мы крестами-то с ним все менялися. Мы братьями-то с ним называлися!»
Мать его, мать родимая, вся в слезах говорит ему: «Уж сыночек мой ты, Добрынюшка! Ну, и где же ты погуливал? Прогулял же ты молоду жену».
От кручины той чтоб развеяться, во Киев-град Дончак отправился ко двору князя Володимира. Собирались там князья-бояры из разных земель. Пили, ели, гуляли, прохлаждалися. И промеж собой выхвалялися. Как один-то хвалится молодой женой, а другой-то хвалится своим богачеством. Ну, а третий хвалится своей хитростью. «Загадаю-то я вам, князья-бояры, загадочку. Ну, не хитрую, али все не мудрую. Отгадаете ее – много вас пожалую, а не отгадаете – я вас перевешаю. Было у нас чудушко, было чудо чудное: на крутой-то горе стоит бел-горюч камень, а на камушке сидит млад ясмен сокол. Он держит во руках белую рыбину. Клюет он, клюет ее очи ясные».
