Полдень. В столовой клуба тихо. Несколько постоянных посетителей обедали в одиночестве за покрытыми белыми скатертями столами. Именно такую обстановку любил Рэндольф: здесь он мог отдохнуть от шумных улиц, от бесконечной суеты и напряженной атмосферы офиса.

И он совсем не обрадовался, увидев в дверях сына. Скорее всего, тот опять не спал всю ночь. Хотя, надо отдать ему должное, Генри был чисто выбрит и одет с иголочки. О таких мелочах он никогда не забывал. Хуже другое, то, с чем Рэндольф никак не мог смириться: у Генри нет будущего. Он пьяница и игрок, без чести и без совести.

Рэндольф опять принялся за суп.

Он не поднял глаз даже тогда, когда сын уселся напротив и заказал официанту виски с содовой – «и поживее».

– Я же сказал тебе, чтобы ты ночевал у кузины, – мрачно заметил Рэндольф. Пустой разговор. – Я оставил тебе ключ.

– Ключ у меня, спасибо. А моя кузина, не сомневаюсь, прекрасно обходится без меня. У нее есть компания: ее обожаемая мумия.

Официант поставил на стол бокал, и Генри немедленно осушил его. Рэндольф поднес ко рту еще одну ложку горячего супа.

– Какого черта ты обедаешь в этой дыре? Она уже десять лет назад вышла из моды. Обстановка как на похоронах.

– Говори потише.

– Почему это? Тут все глухие.

Рэндольф откинулся на спинку стула, кивнул официанту, и тот подошел забрать пустую тарелку.

– Это мой клуб. И мне здесь нравится, – равнодушно сказал он.

Все бессмысленно. Бессмысленно разговаривать с сыном. Когда он думает об этом, ему хочется плакать. Хочется плакать при виде того, как трясутся руки Генри, как он бледен и истощен, какие пустые у него глаза – глаза пьяницы и наркомана.

– Принеси-ка бутылку, – не глядя, бросил официанту Генри и обратился к отцу: – У меня осталось всего двадцать фунтов.

– Мне больше нечего тебе дать, – устало сказал Рэндольф. – Пока она все держит на контроле, положение просто отчаянное. Ты ничего не понимаешь.

– Ты лжешь. Я знаю, что вчера она подписала документы…

– Ты получил жалованье за целый год вперед…

– Отец, мне срочно нужны сто фунтов!

– Если она сама проверит конторские книги, я признаюсь во всем; тогда у меня, может быть, появятся хоть какие-то возможности…

Ему стало легче оттого, что он наконец произнес это. Возможно, он высказал свое тайное желание. Вдруг Рэндольф увидел своего сына со стороны. Да, нужно рассказать племяннице всю правду и попросить ее… О чем? О помощи.

Генри фыркнул:

– Хочешь сдаться на ее милость? Замечательно.

Рэндольф посмотрел в сторону, на длинный ряд покрытых белыми скатертями столов. Теперь в столовой, в самом дальнем углу, остался только почтенный седовласый джентльмен, обедавший в одиночестве. Младший виконт Стефенсон – один из старейших землевладельцев, у которого еще имелись на счету средства для поддержания обширных владений. Ну что ж, обедай с миром, дружище, устало подумал Рэндольф.

– А что нам остается делать? – мягко обратился он к сыну. – Приходи на работу завтра утром. Хотя бы покажись.

Слушал ли его сын, который всегда, сколько Рэндольф помнил, был таким жалким, его сын, у которого нет ни будущего, ни амбиций, ни мечтаний, ни планов?

Внезапно у Рэндольфа защемило в груди: он вспомнил эти долгие-долгие годы, в течение которых сын постепенно превращался в неудачника, изворотливого и злобного. Как больно видеть его несчастные глаза, бездумно оглядывающие нехитрые предметы, расставленные на столе: тяжелое серебро, салфетку, которая так и осталась нетронутой, стакан и бутылку шотландского виски…

– Ладно, я дам тебе денег.

Что значит какая-то сотня фунтов? Ведь это его единственный сын. Единственный сын.

Надо выполнить печальный долг – появиться на приеме. Когда Эллиот прибыл, дом Стратфордов был переполнен гостями. Он всегда любил этот дом с его роскошной парадной лестницей, с его непривычно просторными комнатами.

Масса темного дерева, множество высоченных книжных шкафов и при этом удивительно радостная атмосфера из-за обилия электричества и нескончаемых полотнищ золотистых обоев. Но когда Эллиот вошел в приемный зал, его пронзила острая тоска по Лоуренсу. Он чувствовал присутствие Стратфорда во всем. И в этот момент он вспомнил их многолетнюю дружбу и горько пожалел о том времени, что проводил без Лоуренса. Оказалось, даже воспоминание о юношеской любви до сих пор ранит его.

Ну да, он знал, что когда-нибудь это случится, что он испытает такую боль. И все-таки в этот вечер ни один дом на свете не притягивал его так сильно, как этот дом, где должна была состояться первая официальная демонстрация Рамзеса Проклятого, найденного Лоуренсом Эллиот приветственно помахал рукой людям, которые кинулись раскланиваться с ним, и, кивая старинным друзьям и незнакомцам, двинулся прямо к египетскому залу. Сегодня у него здорово разболелась нога, наверное, как он привык говорить, из-за тумана. Поэтому он взял с собой новую прогулочную трость, которая ему нравилась: прочную, с серебряным набалдашником.

– Благодарю вас, Оскар, – произнес Эллиот с дежурной улыбкой, принимая первый бокал белого вина из рук дворецкого.

– Не торопись, старина, – грустно сказал подошедший к нему Рэндольф. – Они еще только собираются разбинтовывать это отвратительное существо. Можем пойти вместе.

Эллиот кивнул. Рэндольф выглядел ужасно – понятно почему. Смерть Лоуренса выбила почву у него из-под ног. И все-таки он держался молодцом.

Они пошли вдвоем в первые ряды зрителей, и глазам Эллиота предстал поразительной красоты саркофаг, в котором покоилась мумия.

Невинное детское выражение золотой маски очаровало его. Потом взгляд скользнул ниже – к рядам надписей, которые опоясывали нижнюю часть фигуры. Латинские и греческие слова, начертанные в стиле египетских иероглифов.

Эллиот отвлекся – Хэнкок из Британского музея призвал собравшихся к тишине, звонко постучав ложечкой по хрустальному бокалу. Рядом с Хэнкоком стоял Алекс, обнимавший за талию Джулию, которая выглядела обворожительно в своем траурном одеянии, с гладкой прической, открывавшей бледное лицо, которое – теперь в этом мог убедиться весь мир – было так прекрасно, что не нуждалось ни в пудре, ни в косметике.

Они встретились взглядами, и Эллиот грустно улыбнулся Джулии, тут же увидев, как просияли ее глаза в ответ: она всегда радовалась встрече с ним. «Странно, – подумал он, – я интересен ей больше, чем мой сын. Какая ирония!» Алекс наблюдал за всеми приготовлениями с явным недоумением. Почему он всегда такой растерянный? Размазня он – вот в чем беда.

Внезапно слева от Хэнкока возникла фигура Самира Айбрахама. Еще один старый друг. Но Самир немного нервничал и не заметил Эллиота. Он приказал двоим молодым людям аккуратно взяться за крышку саркофага и ждать дальнейших распоряжений. Те стояли с опущенными глазами, словно их смущало представление, в котором они участвовали. В зале наступила мертвая тишина.

– Леди и джентльмены, – произнес Самир. Молодые люди тут же приподняли крышку и сдвинули ее в сторону. – Разрешите представить вам Рамзеса Великого.

Теперь все могли увидеть мумию – туго стянутую толстыми, обесцвеченными от времени пеленами высокую фигуру мужчины со скрещенными на груди руками, мужчины, по всей видимости, лысого и нагого.

Толпа дружно ахнула. В золотистом свете электрических лампочек и нескольких разбросанных тут и там свечных канделябров мумия выглядела устрашающе – как и все мумии. Смерть, которую сохранили и оправили в раму.

Потом раздались жидкие аплодисменты. Кто-то пожимал плечами, кто-то смущенно хихикал, и наконец сквозь плотную стену зрителей стали проталкиваться самые любопытные – чтобы получше рассмотреть мумию. Подойдя, они отшатывались, точно от жара костра. Многие сразу же отворачивались.

Рэндольф вздохнул и покачал головой:

– Неужели Лоуренс умер вот из-за этого? Хотелось бы знать отчего.