Рамзес Проклятый… Лоуренс откинулся назад, вглядываясь в это имя. И теперь его тоже охватило предчувствие, которое повергло в шок Самира.

Что бы все это могло значить?

Полпервого ночи. Может, это ему снится? Мраморная дверь гробницы осторожно снята, сфотографирована и помещена на козлы в его палатке. И теперь можно зайти внутрь. Гробница! Наконец-то!

Лоуренс кивнул Самиру и почувствовал, как волна возбуждения прокатилась по толпе. Вспышки погасли, Лоуренс зажал уши руками, но все равно взрыв застал всех врасплох. У Стратфорда засосало под ложечкой.

Ладно, надо спешить. В руке у него был фонарь, и он собрался войти внутрь, хотя Самир сделал еще одну попытку остановить его:

– Лоуренс, там может быть западня, там могут быть…

– Уйди с дороги.

Он закашлялся от пыли. Глаза слезились.

Лоуренс протянул фонарь к зияющему отверстию входа. Стены украшены удивительными иероглифами – опять, без сомнения, в стиле эпохи девятнадцатой династии.

Наконец он ступил внутрь. Как здесь холодно! И запах! Потрясающий запах, восхитительный аромат столетий!

Сердце билось слишком быстро, кровь прилила к лицу, он снова закашлялся – журналисты, напирая сзади, поднимали клубы пыли.

– Назад! – сердито крикнул Лоуренс.

Вокруг него снова засверкали блики вспышек. В их свете почти не виден был потолок, расписанный крошечными звездочками.

Вот он, длинный стол, заставленный алебастровыми кувшинами и шкатулками. Груды свитков папируса. О господи, одно это свидетельствует о том, что сделано важное открытие!

– Но это не гробница, – прошептал Лоуренс. Здесь был покрытый тонким слоем пыли письменный стол, похожий на стол ученого, и казалось, что хозяин вышел из-за него совсем недавно. На столе находились заостренные перья, развернутый папирус и бутылочка с чернилами. Рядом стоял бокал.

Но бюст, мраморный бюст, несомненно, был греко-романского происхождения: женщина с густыми волнистыми волосами, охваченными обручем, с удлиненным разрезом полузакрытых глаз, которые казались незрячими. На подставке высечено имя:

КЛЕОПАТРА.

– Невероятно, – услышал он голос Самира. – Взгляни, Лоуренс, там, кажется, мумия.

Лоуренс уже увидел ее. Он безмолвно смотрел на саркофаг, покоившийся в самом центре этого кабинета, этой библиотеки с грудами папирусных свитков и с запыленным письменным столом.

Самир приказал фотографам отойти назад. Чадящие вспышки сводили Лоуренса с ума.

– Убирайтесь, вы все, убирайтесь! – рявкнул Лоуренс. Ворча, репортеры отступили за дверь, оставив двоих мужчин в оглушающей тишине. Первым заговорил Самир:

– Мебель римская. Это Клеопатра. Посмотри, Лоуренс, на столе монеты с ее изображением, новые, свежей чеканки. Вот эти, в стороне, сохранились чуть хуже.

– Знаю. Но здесь лежит древний фараон, мой друг. Каждая деталь саркофага так же хороша, как: у любого другого, когда-либо найденного в Долине царей.

– Но главного гроба нет, – возразил Самир. – Почему?

– Это не гробница, – ответил Лоуренс.

– Значит, царь пожелал, чтобы его похоронили здесь. – Самир подошел к саркофагу с мумией, высоко подняв фонарь и осветив прекрасно нарисованное лицо с глазами, обведенными черными линиями, и изящно очерченными губами.

– Готов поклясться, что это римский период, – сказал он.

– Но стиль…

– Лоуренс, слишком уж жизненно. Это римский художник, который превосходно сымитировал стиль девятнадцатой династии.

– Но как же это могло случиться, мой друг?

– Проклятье! – прошептал Самир, словно не услышав вопроса.

Он смотрел на ряды иероглифов, которые окружали нарисованную фигуру. Греческие письмена появлялись ниже, а по самому краю шла латынь.

– «Не трогай останки Рамзеса Великого», – прочитал Самир. – Одно и то же на трех языках. Этого достаточно, чтобы остановить мало-мальски разумного человека.

– Пусть я буду неразумным, – ответил Лоуренс. – Позови сюда рабочих, пусть немедленно снимут крышку.

Пыль понемногу осела. Факелы, вставленные в древние настенные подсвечники, коптили потолок, но об этом он побеспокоится чуть позже.

А сейчас надо взглянуть на спеленутого погребенного. Саркофаг приставили к стене, а тонкую деревянную крышку осторожно поставили справа от него.

Лоуренс больше не замечал толпу у входа, молча взиравшую на него и его находку. Он медленно поднял нож и полоснул по грубой оболочке из высушенного временем полотна, которое тут же лопнуло и обнажило туго спеленутую человеческую фигуру.

Репортеры дружно ахнули. Опять засверкали вспышки. Лоуренс физически ощущал безмолвие Самира. Они оба разглядывали худое лицо под желтоватыми полотняными бинтами и тощие руки, покойно скрещенные на груди.

Один из фотографов взмолился, чтобы его впустили в помещение. Самир сердито потребовал тишины. Все происходившее вокруг, в том числе и эти досадные помехи, Лоуренс воспринимал словно в тумане.

Он пристально разглядывал иссохшую фигуру в пеленах цвета темного пустынного песка. Ему казалось, что он может сквозь ткань разглядеть черты изможденного лица, что он видит выражение умиротворения в очертаниях крепко сжатых тонких губ.

Каждая мумия была загадкой. Каждая высушенная и сохраненная форма являла собой ужасный образ жизни в смерти. Он всегда смотрел на египетских мертвецов с внутренним трепетом. Сейчас же, при виде этого загадочного существа, называвшего себя Рамзесом Проклятым, Рамзесом Великим, Лоуренс испытывал странное возбуждение.

Горячая волна захлестнула его. Он придвинулся ближе и сделал еще один надрез на наружной пелене. Самир за его спиной выталкивал фотографов – существовала опасность заражения. Да, уходите, пожалуйста, все уходите отсюда.

Лоуренс протянул руку и дотронулся до мумии, лишь слегка, кончиками пальцев. Удивительное ощущение упругости! Наверное, время размягчило толстый слой полотна.

Он снова посмотрел на худое лицо, на выпуклые веки и мрачно сжатые губы.

– Джулия, – прошептал он. – О моя дорогая, если бы только ты видела…

Бал в посольстве. Те же знакомые лица, тот же всегдашний оркестр, сладкий напев знакомого вальса. Свет люстр ослеплял Эллиота Саварелла; у шампанского был кислый привкус. И все же он залпом осушил бокал, а потом встретился взглядом с пробегающим официантом. Да, еще один. И еще. А лучше бы хорошего бренди или виски.

Но ведь они сами хотели, чтобы он появился здесь, так ведь? Неужели без графа Рутерфорда тут что-нибудь изменилось бы? Граф Рутерфорд был необходимым предметом антуража – как роскошные цветочные композиции, как тысячи тысяч канделябров, как икра и серебро, как старики музыканты, устало пиликающие на своих скрипочках для танцующей молодежи.

У каждого находилось теплое слово для графа Рутерфорда Всем хотелось видеть графа Рутерфорда на свадьбе дочери, или на вечернем чаепитии, или на таком же, как этот, балу. И не важно, что Эллиот и его жена крайне редко принимали у себя в лондонских домах или в загородном поместье в Йоркшире, – тем более что Эдит теперь вообще подолгу жила в Париже с овдовевшей сестрой. Семнадцатый граф Рутерфорд был редкой птицей. Его родословная – так или иначе – велась от самого Генриха VIII.

Почему он не разрушил все давным-давно, спрашивал себя Эллиот. И вообще, как он умудрился очаровать стольких людей, которые в лучшем случае вызывали у него лишь мимолетный интерес?

Нет, это не совсем так. Некоторых он на самом деле любил, хотелось ему в том признаваться или нет. Он любил своего старого друга Рэндольфа Стратфорда, он очень любил Лоуренса, брата Рэндольфа. Он очень любил Джулию Стратфорд, и ему нравилось смотреть, как она танцует с его сыном. Эллиот и пришел сюда только ради своего сына. Конечно же, Джулия вовсе не собирается выходить замуж за Алекса. Во всяком случае, не в ближайшее время. Но для Алекса этот брак – единственная надежда получить деньги на достойное содержание обширных поместий, которые он в будущем унаследует, и обеспечить себе благосостояние, которое должно сопутствовать древнему титулу.