Эштон подняла взгляд и увидела Хоуп, стоящую на палубе возле трапа.

– Графиня, – проговорила она и расцеловала Эштон в обе щеки.

Эштон так же приветствовала баронессу. Однако, несмотря на подобное проявление чопорности, в общем и целом Хоуп была женщиной добропорядочной, хорошей сестрой Сеси, другом Кики и весьма доброжелательно относилась к Эштон. И Эштон пришла в голову мысль, пока Хоуп сопровождала ее до: юта, что дружба между женщинами – это нечто такое, что она в течение многих лет недооценивала.

А потом из ее головы напрочь улетучились все мысли, потому что она увидела его. Это не было галлюцинацией или миражом. Это был Хэнк – живой и настоящий. Хоуп стала говорить о том, что Эштон должна знать всех присутствующих, что Сеси и Кики рады видеть ее, словно она не встречалась с ними не каких-нибудь десять дней, а долгие годы. В это время Хэнк продвигался через толпу к ней. Дойдя до Эштон, он взял ее за руку, спросил, как она себя чувствует, и продолжал смотреть на нее, словно просто вежливо, по-светски приветствовал.

Хэнк взял два бокала шампанского с подноса проходящего мимо стюарда и повел Эштон к носовой части яхты. Отсюда были слышны лишь обрывки светских разговоров и смеха да плеск волн о борт судна.

– Ты сердишься? – спросил Хэнк.

– За что?

– За то, что я попросил баронессу заманить тебя сюда под вымышленным предлогом. За то, что я последовал за тобой.

Эштон захотелось рассмеяться, но она опасалась, что в этом случае не сможет остановиться, потому что была близка к истерике, – просто оттого, что испытала облегчение, увидев Хэнка.

– Я не сержусь, – тихо сказала она.

Они с минуту молчали, а когда Хэнк снова заговорил, голос его звучал мрачно:

– Боже мой, с каким трудом я сдерживаюсь, чтобы не заключить тебя в объятия!

Эштон положила ладонь ему на предплечье, ощутив мощь мускулов под тонкой тканью пиджака.

До них донесся голос стюарда, возвещавшего о начале завтрака.

– Ты голодна? – спросил Хэнк.

Эштон отрицательно покачала головой.

Оба засмеялись.

– Мне принести извинения за нас обоих?

– Нет необходимости, – сказала Эштон, направляясь к трапу. – Хоуп поймет.

Она думала, что они сойдут на берег. Однако Хэнк велел матросу вести катер к огромной яхте, которая вошла в бухту утром, сразу затмив своей красотой все остальные суда.

– Это твоя? – спросила Эштон.

– Я купил ее прошлой осенью.

Катер прошел под носом яхты и подошел к корме. Эштон прочитала на транце название, выведенное огромными печатными буквами: «Леди Э.».

Хэнк наблюдал за ее реакцией.

– Ты не возражаешь? Возможно, это не очень благоразумно.

Эштон снова засмеялась.

– Ты сошел с ума!

– Сошел с ума от любви, – уточнил Хэнк.

Он показал Эштон яхту. Ее яхту, непрестанно повторял он. Это было огромное, длиной свыше двух сот футов судно, с площадкой для вертолета, гимнастическим залом, кинозалом, каютами «люкс» для двадцати гостей. Но больше всего Эштон привели в восторг не размеры и удобства, а удивительная красота яхты. Ей очень понравились длинные палубы из тика, сверкающая бронзовая осветительная арматура, отделанные панелями из красного дерева салоны, в которых поддерживалась оптимальная температура для картин, столь же прекрасных, сколь и бесценных, как с радостью отметила для себя Эштон.

– Ну как? – спросил Хэнк, когда они обошли почти все судно.

– Что как?

– Тебе понравилось?

Эштон снова засмеялась:

– Разве она может кому-то не понравиться?

– Ты хочешь сказать, что все сделано со вкусом, – сказал Хэнк вроде бы в шутку, но Эштон понимала, что это вовсе не шутка.

– Можно говорить об очень тонком вкусе, – поправила она.

– Есть одна каюта, которую ты еще не видела, – Хэнк повел Эштон вниз и открыл перед ней дверь. Эштон оказалась в самой красивой из кают, какие она когда-либо видела. С одной стороны солнечные лучи светили в огромные иллюминаторы. С другой – дверь выходила на небольшую уединенную палубу. Стены здесь были не из красного дерева, а имели бледно-желтый оттенок, и от этого каюта казалась удивительно светлой и просторной. На одной из стен висела картина Сезанна, а над камином – Хокни. Середину каюты занимала огромная кровать.

– А это твоя каюта? – спросила Эштон.

– Это твоя каюта. – Хэнк подошел к ней и обнял за плечи. – Я лишь надеюсь, что ты позволишь мне разделить ее с тобой.

– Нам нужно поговорить, – сказал Хэнк, когда они отдыхали после любовной игры. Одевшись, они немного прошлись по палубе, затем сели за столик с бутылкой шампанского, глядя, как над морем опускаются сумерки, а город зажигает яркие огни, напоминающие бриллиантовое ожерелье. Затем они снова вошли в каюту, снова разделись и жадно бросились в объятия друг друга, словно после любовной игры прошло не два-три часа и даже не несколько дней, а годы жизни. Эштон открывала ему не только губы, руки и объятия, но всю себя. Она чувствовала, как его борода касается ее бедер, его губы – ее сокровеннейших мест, силу и страсть Хэнка, когда он снова и снова входил в нее, наполняя такой нежностью, восторгом и любовью, что, казалось, от этого можно умереть.

Хэнк отвез ее на катере на берег около полуночи. Он хотел, чтобы Эштон осталась на яхте, однако она возразила, что не может.

– Ты должна сказать ему.

– После гонок. Я обещала, что буду наблюдать за соревнованиями.

– Мы будем наблюдать вместе. С вертолета.

– Я надеюсь, он проиграет. Надеюсь, что проиграет с треском. – Эштон не ожидала от себя подобных слов. Горечь тона потрясла ее.

Хэнк покачал головой:

– Нет. Пусть Алессандро выиграет. – Он наклонился и поцеловал Эштон. – Он скоро потеряет все остальное, поэтому я надеюсь, что этот сукин сын выиграет гонку.

Алессандро спал в своей комнате, когда пришла Эштон. Отсутствие жены не столь важное событие, чтобы он не поспал свои восемь часов перед гонкой. Стоя в дверях, она смотрела на спящего Алессандро. Темные ресницы отбрасывали тени на его щеки. Эштон вспомнила фотографию маленького мальчика на рождественской открытке, которую он показал ей в ту ночь. Сколько времени прошло с того момента – пять, шесть недель? Странно. В ту ночь она была полна отчаяния. Сейчас полна надежд.

Алессандро пошевелился во сне и прикрыл лицо рукой.

«Я не говорил, что мы, Монтеверди, не приемлем развода, – вспомнила она слова покойного свекра. – Я хотел сказать, что мы не допускаем развода».

Эштон повернулась, закрыла за собой дверь и направилась в свою комнату. Ее свекор умер. А от Алессандро можно откупиться. Она была в этом уверена.

Алессандро ушел до того, как Эштон проснулась. Она собиралась притвориться спящей, пока он будет принимать душ, одеваться и готовиться к гонкам, однако ей не пришлось этого делать. Она спала сном младенца.

Эштон позвонила, чтобы принесли кофе, и не успела она положить трубку, как телефон снова зазвонил.

– Доброе утро, – сказал Хэнк. Он не назвал ее ни «дорогая», ни «любовь моя», ни «мое сокровище». Он умел передать свое отношение к ней, не прибегая к подобным обращениям. – Ты еще в постели?

– Ммм, – лениво промычала Эштон.

– Я тоже, – шепотом проговорил Хэнк. – Я в постели с тобой. – Голос был мягкий, вкрадчивый, волнующий. – Ты чувствуешь, что я рядом с тобой?

– Ммм, – ответила она уже не столь лениво, скорее взволнованно.

Голос Хэнка продолжал звучать в трубке, обволакивая, лаская и возбуждая Эштон. Она снова легла в постель и закрыла глаза. Ее тело чутко реагировало на бархатный голос, у нее сладостно заныло и повлажнело между ног. Эштон выгнулась, несколько раз крепко сжала бедра, и комната словно взорвалась от ошеломительно-жгучего оргазма.

Позже, положив трубку, Эштон кое-как дошла до душа, удивляясь чуду любви и тому, что мужчина даже через расстояние способен передать физическую ласку.