(Ошивенскому.) Можно вам еще кофе?
ОШИВЕНСКИЙ:
— вот попробовали бы пожить, как мы живем. Сами бы заговорили по-эмигрантски. Возьмите меня, например. Я — старый человек. У меня все отняли. Сына убили. Я восьмой год мытарствую заграницей. И теперь я не знаю, что будет дальше. У нас совсем другая психология, чем у вас.
КУЗНЕЦОВ:
(Смеется.) Да что это вы в самом деле так на меня напали?
ОШИВЕНСКАЯ:
Марианночка, нам, к сожалению, скоро нужно уходить. (Скороговоркой, вполголоса.) Простите, mais je ne peux pas supporter la compagnie d'un bolchevik.[8]
ОШИВЕНСКИЙ:
Нет, я не нападаю, но просто иногда трудно сдержаться. Может быть в Варшаве другое настроение, чем здесь. Вы ведь в Варшаве были?
КУЗНЕЦОВ:
Проездом. Я вам уже отвечал на этот вопрос.
ОШИВЕНСКИЙ:
И что ж, вы долго здесь намерены прожить?
КУЗНЕЦОВ:
Нет, скоро отбуду.
ОШИВЕНСКИЙ:
И куда же?
КУЗНЕЦОВ:
Как куда? В Триэсэр, конечно.
Молчание.
ОШИВЕНСКАЯ:
М-сье Кузнецов, вы были бы, может быть, так добры взять посылочку? У меня внучка в Петербурге.
ОШИВЕНСКИЙ:
Женя!
КУЗНЕЦОВ:
Если посылка небольшая, возьму.
ОШИВЕНСКИЙ:
А позвольте вас спросить, как это вас так пускают в Россию?
КУЗНЕЦОВ:
А почему же меня не пускать?
МАРИАННА:
Алексей Матвеич, бросьте шутить. Можно Бог знает что подумать!
КУЗНЕЦОВ:
Если анкета кончена, разрешите откланяться. Я, Оля, хотел бы у тебя в комнате прилечь на часок: у меня еще вечером дело.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Постой, я там тебе устрою…
ОШИВЕНСКИЙ:
Однако!{10}
ОШИВЕНСКАЯ:
Я это предчувствовала. Бедная Ольга Павловна… Теперь я многое понимаю…
ОШИВЕНСКИЙ:
И она тоже хороша… Если уж разошлась с мужем, так не видайся, не сюсюкайся с ним. Я ему руки больше не подам, вот честное слово — не подам.
МАРИАННА:
Виктор Иванович, вы не правы; уверяю вас, что Алексей Матвеевич только шутил. Вы погорячились.
ОШИВЕНСКИЙ:
(Медленно успокаиваясь.) Нет, я ненавижу таких господ. Можно мне еще кофе? (Марианна наклоняет кофейник.)
Занавес
ДЕЙСТВИЕ III
Очень голое помещение — вестибюль, нечто вроде зачаточного фойе. В аспидный цвет выкрашенная стена идет справа вдоль по авансцене и, оборвавшись посредине сцены, уходит под перспективным углом вглубь, где видна дверь, ведущая в концертно-лекционный зал. Справа, у самого края сцены, ступени вправо и вниз, медные перила. У стены, против зрителя, красный плюшевый диванчик. У левого края сцены, спереди, стол, служащий кассой, и простой стул. Таким образом, человек, пришедший на лекцию, поднимается справа по ступеням, проходит справа налево, мимо аспидной стены, оживленной красным диванчиком, и либо переходит сцену до самого левого края к столу, где продаются билеты, либо, дойдя до середины сцены, где стена обрывается, поворачивает в глубину и там уходит в дверь, ведущую в зал. На левой стене надпись: «Toilette»[9] и красный конус минимакса над свернутой кишкой. У стола сидит Люля, шустрая барышня, миловидная, с косметическими примечаниями, и рядом с ней сидит Таубендорф. Проходят через сцену в глубину несколько человек (типичных эмигрантов), ударяет звонок, бессвязный шум голосов, сцена пустеет. Все ушли в заднюю дверь, остались только Люля и Таубендорф.
ЛЮЛЯ:
Давайте сосчитаем, сколько билетов продано. Погодите, мы так сделаем —
ТАУБЕНДОРФ:
Кажется — немного. А почему эти деньги отдельно лежат?
ЛЮЛЯ:
— восемнадцать — не мешайте — восемнадцать с полтиной, девятнадцать —
ТАУБЕНДОРФ:
Ах, сколько уж раз я проделал все это!.. Мне везет: как только устраивается какая-нибудь лекция, или концерт, или бал, меня непременно приглашают распорядителем. У меня даже установилась определенная такса: за бал — четвертной билет.
ЛЮЛЯ:
Ну вот, я спуталась!.. Тцц! Все сначала.
ТАУБЕНДОРФ:
Лекции, дурацкие доклады, благотворительные балы, годовщины, — сколько их уже было! Я тоже, Люля, спутался. Вот сейчас кто-то что-то читает, а кто и что — мне, собственно говоря, наплевать с высокого дерева. А может быть это вовсе и не лекция, а концерт, или какой-нибудь длинногривый кретин читает стихи. Послушаете, Люля, давайте я за вас сосчитаю.
ЛЮЛЯ:
Вы ужасно странно говорите, Николай Карлович. Сегодня как раз очень должно быть интересно. И масса знакомых. Эта пятимарковка совсем рваная.
ТАУБЕНДОРФ:
И все те же люди. Тот же профессор Волков, барышни Фельдман, журналисты, присяжные поверенные… Всех, всех знаю в лицо…
ЛЮЛЯ:
(Пудрится.) Ну, если вы будете такой добренький и сосчитаете, то я пойду в залу — мне очень интересно. Можно вам нос напудрить?
ТАУБЕНДОРФ:
Покорно благодарю. Кстати, не забудьте: завтра последняя съемка. Идите, идите, я тут все сделаю.
ЛЮЛЯ:
Вы очаровательны!
Уходит в заднюю дверь. Таубендорф садится у стола, считает деньги. Справа входит в пальто и шляпе Ольга Павловна.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Алеша здесь?
ТАУБЕНДОРФ:
Вот неожиданная гостья!.. Нет, я его не видал.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Странно.
ТАУБЕНДОРФ:
Да и он никогда бы не пошел на такой дивертисмент.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ведь тут какая-то лекция? Он в четверг мне сказал, что намерен пойти.
ТАУБЕНДОРФ:
Право, не знаю. Я его вчера встретил на улице. Он ничего не говорил об этом.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Значит, я напрасно пришла.
ТАУБЕНДОРФ:
Мне кажется, его не могут интересовать эмигрантские лекции. Впрочем, только сейчас началось. Он, может быть, еще придет.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Разве что… Давайте, сядем куда-нибудь.
Они садятся на красный диванчик.
ТАУБЕНДОРФ:
Я не понимаю, неужели Алеша не бывал у вас эти дни?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Последний раз он был у меня, когда приходили Ошивенские — значит, в четверг. А сегодня — воскресенье. Я знаю, что он очень занят и все такое. Но я как-то волнуюсь, я очень нервна эти дни. Меня, конечно, волнует не то именно, что он ко мне не приходит, а вот его дело… Хорошо ли все идет, Николай Карлович?
ТАУБЕНДОРФ:
Чудесно. У меня иногда прямо голова кружится, когда я думаю о том, что происходит.
