Мне могут возразить, что Цветаева принадлежит двадцатому веку, и ссылка на нее некорректна и носит эмоциональный характер. Но есть и достаточно резкие свидетельства современников Достоевского, например — Льва Толстого: «В настоящее время газетный гипноз дошел до крайних пределов. Все вопросы дня искусственно раздуваются газетами. Самое опасное то, что газеты преподносят все в готовом виде, не заставляя ни над чем задумываться. Какой-нибудь либеральный Кузьминский или тот же Кони возьмет утром за кофе свежую газету, прочитает ее, явится в суд, где встретит таких же, прочитавших ту же газету, — и заражение свершилось».

Газетному мусору положено сразу же исчезать навсегда, как бабочкам-однодневкам. Достоевский же нарушил сей закон самосохранения человеческой психики и, возведя своими «рабочими» записями запруду на реке Времени, попытался задержать в памяти людей этот ненужный вздор на века, и воспетый апологетами писателя собственный «стиль внутренне бесконечной речи» в его записных книжках и тетрадях, увы, не обнаруживается. Заражение не только свершилось, но и продолжается по сей день.

Присутствие газетных истин в «творческих дневниках» Достоевского резко снижает уровень исповедальности, обычно присущий такого рода документам. При отборе здесь заметок и записей из записных книжек, рабочих тетрадей и подготовительных материалов для «Дневника писателя» не устанавливались и не принимались во внимание их происхождение и дальнейшая судьба. Какими внешними воздействиями навеяны те или иные мысли и в каком виде они вошли в беловые тексты и увидели свет в публицистике Достоевского (или так и остались невостребованными) — не имеет значения в данном случае. Отбирались лишь законченные и, преимущественно, краткие высказывания, причем отбирались стихийно и не тенденциозно, только лишь для того, чтобы читатель мог почувствовать особенности этого подпорченного периодической печатью потока сознания, изливавшегося на бумагу. Такой подход исключает необходимость построчного комментария отобранных текстов и позволяет ограничиться лишь несколькими предварительными замечаниями.

Знакомясь с этой подборкой, читатель непременно заметит призрак русского народа, кочующий из записи в запись. Современники заметили этот призрак уже в самых первых опытах Достоевского-публициста. Еще в 1863 г. в одной из петербургских газет появилась заметка о том, что «ученая редакция «Времени» (то есть братья Достоевские) «все продолжает заниматься открытием особой русской народности, которую давно обещалась открыть, но доселе открыть все не может». Эту «народность» Достоевский так и не смог «открыть» до конца дней своих, так как во всех тех, с кем он встречался, будь это русская интеллигенция, профессура, помещики, купцы, журналисты, писатели, чиновники, русские путешественники за рубежом и т. д., и т. п., представителей русского народа он не признавал, а других — просто не знал. В его записях полностью отсутствуют какие-либо упоминания о его личных контактах с теми, кого бы он считал олицетворением народа, существовавшего в его воображении, преданного царю и православию. Единственным представителем этого идеального «народа» в его «творческих дневниках» был мужик Марей из его детских воспоминаний, успокаивавший его, когда его одолевала «волкофобия». В пореформенной глубинке Достоевский не бывал и пореформенную крестьянскую Русь знал только по тем же столичным газетам. Можно с уверенностью утверждать, что из всех великих писателей того времени, имея в виду Л. Толстого, Лескова, Чехова, не говоря уже о целой когорте бытописателей, Достоевский менее всех был осведомлен о народной жизни, и картины этой жизни в его произведениях зачастую нереальны и фантастичны.

Фантастичен и образ «русского человека», «русской души», который создал Достоевский в своих художественных произведениях. Я в России никогда не жил, но в период существования советской империи мне пришлось побывать в десятках русских городов от Пскова до Новосибирска и от Питера до Ростова-на-Дону, включая русскую глубинку, и общаться с тысячами русских людей различного интеллектуального уровня и общественного положения, а в моем «донжуанском» списке (я был человеком живым, не искавшим, но и не уклонявшимся от приключений) есть и русские имена, о которых я храню самую добрую память. И, возможно, мне не повезло, но среди моих русских знакомых не оказалось ни одного патологического «Достоевского» типа: все без исключения встреченные мной русские были нормальными людьми, не подверженными мазохистским стремлениям к страданию и мукам, жившими с понятной всем народам Земли мечтой о спокойном счастье, а все несуразности политической истории этого народа связаны, на мой взгляд, не с особенностями «русской души», а являлись следствием трагического стечения обстоятельств. В то же время в мире все-таки действует принцип Пигмалиона, и образы, созданные выдающимся художником, иногда оживают. Поэтому не исключено, что психопаты-садомазохисты, привидевшиеся Достоевскому в его кошмарных эпилептических снах, воссоздавались в реальной жизни, пополняя галерею выродков, неизменно присутствующую в любой этнической группе земного населения и подтверждая народную мудрость: «в семье не без урода»; но к этому вопросу мы еще вернемся.

К фантастическому образу «русского человека» примыкают и вязкие мысли о непременной всемирной «отзывчивости русского человека», апофеозом которой стала знаменитая «пушкинская речь» Достоевского. «Наше назначение быть другом народов. Служить им, тем самым мы наиболее русские. Все души народов совокупить себе», и тут же «Россия принадлежит русским и только русским» (отметим, что речь тут идет не только о собственно России — относительно небольшой части колониальной Российской империи, а обо всех захваченных ею народах и территориях, которые следует расширять и расширять: «послать пять человек на ханство» или одну роту, и они «молодецки» исполнят дело, — ну чем не афганская авантюра!)

Сегодняшние реалии показывают, что прежде, чем «совокупить себе» все души народов, благородные «совокупители» поначалу вытряхнут эти души из «инородцев», в том числе из тех, что в самой этой империи на своей земле проживают, а «отзывчивые» присяжные, тоже из числа достоевских «совокупителей», оправдают не только группу великовозрастных убийц «чужой» девятилетней девочки, но и пьяную озверевшую солдатню, потехи ради расстрелявшую чеченскую семью на земле ее родины, «добровольно» входящей в великую Россию, «тянущейся» к России «как к другу, как к старшему брату» и «великому центру».

Другой, постоянно присутствующий в «творческих дневниках» Достоевского призрак — это призрак войны. Этот гимн организованному убийству, почти непрерывно звучащий в «рабочих» записках Достоевского, при внимательном их прочтении вообще вызывает сомнение в его умственных способностях и в присутствии в его душе каких-либо нравственных устоев. Война, в его представлении, есть некое очистительное действо, способствующее раскрытию и возвышению народного духа, появлению «лучших людей», а гибель не самых лучших людей, в том числе — мирного населения, включая детей, насилие, сожжение заживо «непокорных» и т. д., и т. п. — это не в счет, хотя многовековая история человечества однозначно свидетельствует о том, что в войнах гибнут именно лучшие люди. На фоне этого «танца с саблями» запоздалые «гуманистические» обвинения Достоевского по адресу католической инквизиции, сжигавшей невинных людей, как и постоянно декларируемая в этих же записках «проникновенная забота о детях» (ну чем не Остап Ибрагимович на заседании «Союза меча и орала»!), выглядят искренним лицемерием, если только можно объединить эти два понятия — искренность и лицемерие. В Достоевском же они каким-то образом объединялись.

Гитлер ведь тоже любил детей и был сентиментален. И Геббельс, и Гиммлер…

Местами этот присущий Достоевскому воинственный «танец с саблями» плавно переходит в другой «танец», напоминающий знаменитый «танец с глобусом», исполненный Чаплиной в его «Диктаторе». В роли «диктатора» в данном случае выступает ничего не подозревающий о своих глобальных устремлениях русский, или «белый» царь, а сам Достоевский от его «белого» имени принимает под крыло великой России всех восточных и западных славян вместе с их исконными территориями и приобретает для империи весь мусульманский Восток (с традиционным для такого рода «мыслителей» выходом к Индийскому океану), а самого «белого» царя ставит в глазах и душе присоединенных к империи всех мусульман над «калифом» (вероятно имеется в виду пророк Мухаммад?). Вся эта веселая компашка, загнанная в Российскую империю, должна непременно «обрусеть», как это происходит с украинцами, язык которых, по Достоевскому, исчезнет «через триста лет» (сто двадцать пять лет уже прошло), и, вообще, «быть малороссом — «мелкая идея»» (вероятно, имеется в виду — «неприлично»).