— Зачем они меня так? — спросил я слабым голосом.

— А ты знаешь, кто был тот человек, рядом с тобой?

— Этот бессовестный негодяй?

— Вот именно! Он злился на тебя потому, что я отказалась выйти за него замуж.

— Почему же он на меня-то злился?

— Увидел, с какой любовью ты глядел на меня.

— Я?

— Конечно! А разве нет?

Если даже и допустить, что была в моей голове какая-нибудь любовь к Салтанат, то балхарскими кувшинами ее напрочь выбили. Но сейчас я чувствовал себя слишком слабым, чтобы выяснять отношения.

— Скажи, Салтанат, неужели у вас всегда так отмечается обжиг изделий?

— Не всегда, но...

И тут я понял, почему балхарская керамика пользуется таким спросом: видимо, кувшин, прошедший через обжиг и добравшийся до покупателей, миновав чью-то голову, — и впрямь большая редкость. Но что же будет со мною? Ведь еще несколько печей ждали того, что из них извлекут готовую продукцию! Нет, задерживаться в этом ауле не следует. Хорошо бы прихватить какой-нибудь трофей и смыться.

— А что, вчерашний кувшин в форме лебедя уцелел?

— Нет, как раз он-то тебя и добил. А что?

— Хотелось бы, глядя на него, вспоминать ваш аул. Мне ведь пора уходить!

— Как уходить? Куда? Я тебя не отпущу!

— Почему не отпустишь?

— Да ты же в драке во все горло орал, что любишь меня, что никому даже танцевать со мной не позволишь! Весь аул теперь знает, что ты мой жених!..

Тут силы окончательно оставили меня, и я канул в темную бездну беспамятства.

Очнувшись на следующий день, когда солнце уже было довольно высоко, я увидел в комнате на табуретках трех мужчин. Один из них, усатый, в галифе и с портфелем на коленях, первый заметил, что я открыл глаза.

— Эй, Салтанат! Он ожил, давайте приступим.

— Я готова! — раздался голос Салтанат, и она вошла в комнату.

Сначала я не узнал ее в прекрасном легком платье городского покроя. Да и эти-то трое уставились на Салтанат, так она была хороша — помолодевшая, высокая, стройная, с лицом, выражавшим нетерпеливую радость.

Усатый даже облизнул губы, провел пальцем по усам и выдавил из себя нечто похожее на блеяние овцы. Второй мужчина сказал просто «Да!», а третий воскликнул: «Вах! Неужели это моя внучка Салтанат?»

Я понял, что это был дед моей хозяйки, которого, вероятно, вызвали с пастбища в аул. Но зачем?..

— Да, сам Камалул Башир[11] пал бы перед ней на колени, — словно продолжая давно начатый разговор, сказал усатый и стал доставать из портфеля какие-то бумаги, — Но что скажет жених? Время дорого, давайте приступим.

— К чему приступим? — Я вскочил с постели.

— К тому, дорогой наш кунак, с чего жених и невеста становятся законными мужем и женой. Я секретарь сельского Совета, этот почтенный человек — дедушка Салтанат. Вот свидетель, невеста здесь, жених — тоже. Словом, и закон и любовь — все на своем посту.

На этот раз падать в обморок я просто не имел права, даже обдумать положение — и то времени не было. Решение пришло мгновенно: я скорчился, схватился за живот и выскочил во двор. Понимая, что из окна за мною наблюдают, я направился прямо в кабинку, примыкавшую к стене, не мешкая и без особого труда выдавил стекло в оконце и через мгновение оказался на улице. Нечего было и думать о своих хурджинах. Я бросился бежать, быстрые ноги мигом донесли меня до лужайки у гончарных печей. Там взгляд мой упал на чей-то мешок из паласа, я схватил его, сунул внутрь сосуд, ничем, правда, не примечательный — просто чтоб не идти с пустыми руками,— и помчался в сторону шоссе. У обочины я начал голосовать — пусть хоть техника поможет мне избежать преследования! Но едва я вскочил в кабину остановившегося грузовика, как сверху на тропе послышались крики.

Шофер настороженно взглянул на меня:

— Не за тобой ли гонятся?

— Голова страшно болит, — уклонился я от ответа.

— Может, ты обворовал кого?

— Не надо бы мне вчера пить лишнего, — продолжал я, как глухой.

— С чего же ты убегаешь?

— В жаркую погоду особенно вредно пить много.

— А может, ты убил кого?

Тут я не выдержал:

— Если ты сейчас же не тронешься, считай, что это ты убил! И не кого-то, а меня!

— Да! И лучше я убью тебя, — отвечал шофер, выключая двигатель, — чем помогу убийце бежать.

— Да не убивал я никого! — взмолился я. — Я же комсомолец! Понимаешь ты, комсомолец!

— Ну, если комсомолец... — как-то неуверенно протянул шофер, включил мотор и рванул с места.

Только через несколько километров смог я вздохнуть спокойно и про себя порадовался, что слово «комсомолец» обладает такой чудодейственной силой.

Рассказывают, что остановил однажды старик на горной дороге «Волгу».

— Да знаешь ли ты, чья это машина? — спросил шофер.

— Не знаю, — отвечал старик, устраиваясь поудобнее на мягком сиденье.

— Это машина самого министра. Выходи!

— Но, но. Не кричи так. Ты ведь не знаешь еще, кто я такой.

— А кто же ты такой? — спросил шофер, насторожившись.

— Я дед.

— Ну, это я вижу.

— А внук мой комсомолец! Так что ты не слишком-то!.. Министр подождет, а меня довези.

И подействовало...

Шофер мой хотел высадить меня в Кумухе, но я опасался, что сюда могут позвонить по телефону из Балхара, и потому уговорил его довезти меня почти до самого Вачинского перевала. Здесь я рассчитался с ним, как говорится, по-мусульмански: пожелал ему и его жене дюжину сыновей и всем им доброго здоровья. Возможно, он предпочел бы, чтобы в моей по-дружески протянутой руке оказалась рублевка, но, увы, у меня не было ни копейки, а, как говорится, если у человека нет шаровар,— их с него и семерым не стащить.

Конечно, вам смешно: что, мол, за жених, который из путешествия за свадебным подарком приносит домой обыкновенный глиняный горшок... Но сам я думаю иначе. И потому, когда грузовик — да не изотрутся вовек его шины! — исчез за поворотом, я громко воскликнул: «Ну и молодец же ты, Бахадур! Просто чудом спасся!» Действительно, как мудро поступил я, сбежав! Ведь даже самый дорогой подарок ничего не стоил бы в глазах кубачинки, если бы женился я на балхарке! И пусть я много потерял в этом злополучном ауле гончаров, но главное сохранил — самого себя. И значит, в придачу к заурядному глиняному горшку я несу моей Серминаз свое преданное, закаленное в странствиях сердце.

Лакские горы — нечто среднее между суровыми аварскими вершинами и нежным хребтом Юждага. Здесь нет головокружительных пропастей, отвесных скал, похожих на крепостные башни. Нет здесь и зеленых лесистых массивов, подобных тем, что покрывают склоны вблизи моего родного аула Кубачи. Славятся они другим — сочной травой и живописными высокогорными кустарниками.

Я попал сюда в самую чудесную пору года, когда на разрыхленной корнями горной почве зреет на солнцепеке земляника, когда нежны и вкусны стебли и листья щавеля, ганез, панхикана и маленьких фиолетовых колокольчиков, когда так сладок сок рододендронов, качающихся над откосами под легким ветерком.

По изумрудной зелени альпийских лугов, словно тени от облаков, движутся колхозные отары.

Вот и чабаны расположились за бугорком. Как зенитка со сдвоенными стволами, торчит дышлами вверх арба, рядом разбита небольшая палатка, над потухшим костром свисает с треножника черный котел, а сами чабаны сидят в кругу и режутся в карты.

С необъятных степей Прикаспия, где солнце стоит всегда высоко, поднялись на летние пастбища со своими отарами эти загорелые до черноты, мускулистые люди. Нелегок их труд. И пусть теперь на помощь им пришла электрострижка и кочуют они не на своих ногах, а по железной дороге и на машинах, — дело у них все равно нелегкое. Чабан есть чабан — он делит со своей отарой и зной и ненастье, а андийская бурка заменяет ему и дом, и крышу, и постель...