Когда Оливия вышла из закрытой двухколесной повозки, никто из рабов не кинулся к ней. Родительский дом казался совершенно заброшенным; у дверей – ворох сухих листьев, покосившиеся ставни на окнах. И все же это был ее дом, тот самый, в котором она родилась, построенный во времена республики братом ее прапрапрадеда и считавшийся еще при цезаре Августе одним из великолепнейших римских особняков. Теперь яркое весеннее солнце немилосердно освещало старинное здание, выявляя всю снедавшую его, как болезнь, нищету.

Оливия помедлила на пороге, удрученная зрелищем. Впервые после смерти отца и осуждения братьев Юст позволил ей навестить мать. У двери висела цепь колокольчика, и молодая женщина дернула за нее, чтобы вызвать привратника, подумав о том, что когда-то необходимости в таком колокольчике не было, поскольку у входа все время дежурил принаряженный раб. Она услыхала хриплый звон, эхом отозвавшийся в доме. Потом повернулась к вознице.

– Ты загораживаешь дорогу, Иоб. Отгони колесницу к конюшням. Поговорив с матерью, я приду прямо туда.

Иоб неохотно взял в руки поводья, но подумал, что хозяйка права Улица и впрямь узковата, людям с носилками, например, мимо уже не пройти.

Как только Иоб уехал, Оливия вновь дернула за цепочку, внезапно забеспокоившись. Она уже собралась толкнуть дверь сама, но тут услыхала шаги и скрежет отодвигаемого засова.

– О-о! Да это Оливия! – промолвил древний привратник и широко распахнул дверь, чтобы гостья ступила в дом с правой ноги,- он по-прежнему верил в приметы.

– Да, Этеокл, это я.- Оливия улыбнулась, чтобы скрыть изумление. Туника старого грека была сильно потертой, сандалии расползались.

Этеокл печально вздохнул.

– Да, моя госпожа, вот оно как обернулось. Пощадили лишь тех, кто принадлежал твоей матери Всех остальных осудили вместе с твоим отцом. Всех остальных. Всех.- Он закрыл дверь и закашлялся.

Оливии показалось, что она что-то не так поняла – Ты говоришь, что пощадили только рабов матери? – В таком случае в доме почти никого не осталось, подумалось ей.

– Они выкопали какой-то закон, госпожа. Требующий уничтожать все окружение подстрекателей к мятежу, и вот…

– Это республиканский закон, но к рабам он не относится.- Голос Оливии возмущенно возвысился.- Их можно лишь продавать, но не карать! – Она бросила взгляд в сторону библиотеки, где вечерами любил засиживаться отец. Дверь открыта, пол давно не метен, вместо четырех масляных ламп мигает тусклый светильник. У нее сжалось горло.- Это варварство – осуждать рабов за проступки хозяев! Или боги отняли у императора разум? – Она знала, что это не так, но знала также, что Нерон подвержен приступам страха, толкавшим его на любую жестокость.

– Я не ведаю, госпожа Мне известно лишь, что это случилось и что никто не захотел нам помочь.

Оливия помрачнела Юст с момента ареста родных удерживал ее дома. Ей нечего было сказать старику.

– Никто не винит тебя, госпожа,- ласково произнес Этеокл и побрел в глубину старинного здания. Оливия последовала за ним, не уставая дивиться произошедшим вокруг переменам.

Большая часть мебели исчезла из приемной вынесли все столы, которые ее прадед присылал из Египта, и резные шкафы, и красивые сосновые кресла Сохранились лишь сундуки, но тот, что побольше и поновее,- в котором отец хранил свитки с купчими и хозяйственными счетами – тоже пропал.

– Как все это…- У нее не находилось слов.- Когда это случилось, Этеокл?

– Через месяц после ареста старого господина.

Сначала они взяли немного, но потом приходили еще и еще. Госпожа Ромола не могла ничего с ними поделать. Твой дядюшка к нам теперь ни ногой, твоя тетушка по-прежнему в Галлии, твоим сестрам тоже стало не до нее. Госпожа пробовала писать твоему мужу, но он ей не ответил. Ни на одно письмо.- В голосе грека послышалась неприязнь.

– Юст сказал, что матери запрещено вести переписку. Иначе я бы давно…- Она стиснула руки. Юст попросту лгал.

Этеокл лишь пожал плечами и молча открыл высокую дверь.

В покоях матери все вещи вроде бы оставались на месте, но гнетущий дух бедности ощущался и здесь. Стоявшая у окна Деция Ромола Нол переставляла в вазе цветы. Ее волосы, сильно побитые сединой, были стянуты в узел. Поправив последнюю розу, вдова повернулась.

– Оливия,- выдохнула она и бросилась в раскрытые объятия дочери.

Обе они заплакали, стыдясь своих слез и не осмеливаясь взглянуть друг на друга Каждая пыталась взять себя в руки, но ни у одной, казалось, недоставало на это сил.

Ромола опомнилась первой. Она смахнула слезы ладонью и отступила назад, расправляя одежду и стараясь придать своему лицу выражение беззаботности.

– Приятно вновь увидеть тебя. Прощу прощения за беспорядок. Дрова у нас закончились, поэтому пол холодный и всюду сквозняк.- Мать указала дочери на одно из трех стоявших в комнате кресел – Мою мебель, правда, не тронули, но прочее унесли даже утварь из кухни. Мне по-прежнему стряпает Гедрика, однако она очень стара, и я не могу много с нее спрашивать. Надеюсь, ты не обидишься, если я не предложу тебе ничего, кроме хлеба и фруктового сока?- Она передернулась.- Они опустошили и погреб, иначе мы выпили бы вина.

Оливия подавила в себе взрыв возмущения. Нечего говорить о том, что ушло.

– У тебя будет все, матушка. И дрова, и вино. Юсту придется озаботиться этим.

– Нет! – воскликнула Ромола, изменившись в лице.- Мне ничего не нужно от этого человека!

– Что ты хочешь этим сказать? – изумилась Оливия.

– Ничего,- сдавленным голосом произнесла Ромола.- У меня, разумеется, нет доказательств…- Она осеклась.- Да садись же. Сейчас Этеокл что-нибудь нам принесет.

– Но я приехала сюда не ради закусок,- запротестовала Оливия.- Я приехала, чтобы повидаться с тобой.- Голос ее сорвался, она на мгновение смолкла.- Если бы Юст не продал моих рабов, я сделала бы это давно.

– Он продал твоих рабов? – переспросила Ромола, словно не веря своим ушам.- И по какому же праву? Почему ты разрешила ему?

– Разрешила? – встрепенулась Оливия.- Ты полагаешь, меня кто-то спросил? Он сказал, что лишит отца собственности, если я буду протестовать. Он предоставлял ему какие-то ссуды.

Ромола удрученно кивнула.

– Да это так. Тарквиний был слишком беспечен и не стеснялся одалживаться у твоего мужа. Он полагал что Юст не осмелится предъявить ему иск, как отпрыску древнего и благородного рода

– Правда, дочерней его ветви,- сказала Оливия, чтобы что-то сказать.

– Пусть дочерней. Но я нисколько не сомневалась, что твой дорогой муженек при удобном стечении обстоятельств не упустит случая нам навредить.

Ромола вызывающе вскинула голову. Морщин на ее лице явно прибавилось, но вместе с тем в нем появилась твердость и особенная величавая красота, уже не нуждавшаяся в косметических ухищрениях.

– Да,- сухо кивнула Оливия.- Подлость – его отличительная черта.

Послышался осторожный стук в дверь, и Ромола оглянулась.

– Это ты, Этеокл?

Это был действительно грек, он нес целый поднос угощений. Там теснились и финики, исходящие соком, и сладкие пирожные, и маленькие слоеные пирожки с мясной начинкой, и сдобные булочки с ветчиной, и рулеты из тонкого теста, обжаренные в кипящем масле и присыпанные орехами. В центре подноса возвышался стеклянный кувшин с горячим отваром из яблок, увенчанный облачком взбитых яичных белков.

– Но это же просто пир! – вскричала Оливия.- Немедленно все унеси.

– Гедрика заявила, что ты не уйдешь из своего дома, как вольноотпущенница, отведав лишь пшеничных лепешек.- Этеокл поставил поднос на стол и демонстративно скрестил руки.- Она говорит, что на кухне еще полно всякой всячины, а это все надо съесть.

Оливия, порозовев от смущения, быстро взглянула на мать.

– Передай Гедрике, что я соскучилась по ее стряпне и что ничто другое не могло бы меня порадовать больше.