Мэдж старалась удержаться от слез.

– У Пегги память не лучше, чем у меня.

– Ты этого не помнишь?

– Какая разница? Ты хочешь, чтобы я сказала, что помню тебя? Ну ладно, помню! И помню Смитти и то, как приходилось врать тебе, когда он умирал. Я не запомнила твоего имени. Но я помню твои раны. Все говорили, что ты все равно умрешь и зачем, мол, стараться. Но я лучше знала. Хотя в общем-то было безразлично. Вы все уезжали, и я никогда не знала, что с вами дальше случается.

Она отошла от него. Побрела к морю, пока волны не начали лизать носки ее белых туфель. Начинался отлив. Почему-то это еще больше опечалило и рассердило ее.

– Я не могла взять на себя всех этих парней, которые умоляюще глядели на меня, поддержать их, быть их матерью, сестрой и невестой. Я не могла без борьбы позволить им умереть и не могла утешить их, когда они выписывались и уезжали домой без руки или без ноги.

Ее сердце сжималось от стыда. Она не могла смотреть ему в лицо, потому что он любил ее. Потому что она разделяла его чувство и не могла больше с этим жить.

– Разве ты не исполняла свой долг?

– Не в этом дело. Я была не такой, какой нужно быть на войне. Я не могла… не могла…

– Чего ты не могла, Мэдж?

Он смотрел в ее глаза так мягко, так понимающе. Мэдж зажмурилась, но слезы все равно текли. Угрызения совести съедали ее, как раковая опухоль.

– Я просто… не могла.

– А как его звали? – осторожно спросил он.

– Джимми, – не задумываясь, ответила она. – Его звали Джимми.

– Расскажи о нем, Мэдж. Чем он тебя огорчил?

Она резко повернулась к нему.

– Джимми меня не огорчил. Джимми вообще никого не огорчал. Он наступил на прыгающую мину и потерял ноги. И почти все, что ниже пояса. Ему было так страшно… он схватил меня за руку и умолял не покидать его. Не дать ему умереть, потому что это был как раз его день рождения и он не мог так огорчить свою маму. Не мог…

Чайки кружили над головами. Бриз шевелил листву на деревьях. Так мирно. Так тихо.

Мэдж глубоко вздохнула и рассказала все.

– Конечно, я не собиралась запросто дать ему умереть. Я заставила его поверить, что он у меня не умрет. И все это знали. А потом нас атаковали. Все переложили своих пациентов под койки. А я переливала Джимми кровь и не могла от него отойти. Один из санитаров по прозвищу Хвастун все кричал, чтобы я укрылась. Хвастун был… Ну, в общем он был лучшим.

Из ее глаз снова брызнули слезы. Бесполезные, угнетающие слезы, которые смывали остатки здравого смысла. Она не могла их остановить, хотя Майкл был рядом, держал ее за руку.

– Бомба разорвалась у нас во дворе, – сказала Мэдж, задрав голову и глядя на птиц. – Хвастун бросился и закрыл меня своим телом. И погиб. Я схватила его, но он был уже мертвый.

– А Джимми?

Она пожала плечами.

– Он тоже был убит. Но он бы так или иначе умер. Мне бы следовало это знать, ведь все говорили…

Майкл ласково обнял ее, укрывая от ветра. Она все еще плакала.

– И Хвастун говорил… – закончила Мэдж.

– А сколько лет было Джимми?

– Восемнадцать. Джимми было восемнадцать. Он умер как раз в свой день рождения.

Майкл обнял ее, но не мог помочь ей. Он что-то бормотал, но женщина, казалось, не слышала его, трясясь от воспоминаний о мальчике, который был последним и самым неотступным видением Мэдж о войне. Восемнадцатилетний мальчик, умерший в день своего рождения.

Майкл наконец понял, что же она взяла из своего чемодана. На пассажирском сиденье лежал небольшой пластиковый мешочек, наполненный разноцветными железками. Это были ее боевые награды. Именно их Мэдж почему-то достала прошлой ночью и взяла с собой.

Джонни был прав – у нее было «Пурпурное Сердце». Оно лежало как раз поверх желто-красно-зеленой ленты ордена «За корейскую кампанию». То, чем одни ветераны гордились, держа на самом видном месте, Мэдж спрятала в глубине шкафа в старом чемодане.

Майкл прекрасно понимал ее. Вернувшись из Кореи, он в тот же день сложил свои ордена и медали в шкатулку и спрятал в нижний ящик комода. И не надевал их даже в День ветерана. Последние пятнадцать лет у него не хватало мужества даже взглянуть на них.

– Теперь ты знаешь, – сказала она бесцветным голосом. – Ты знаешь, почему я мирюсь со своей жизнью и оставляю прошлое тем, кому оно принадлежит. Не очень веселая история. А теперь оставь меня в покое.

Майкл никогда еще не слышал таких жестоких слов.

– Я не могу оставить тебя в покое, Мэдж, – воскликнул он. – Не могу с тех пор, как увидел твои глаза. Позволь, я отвезу тебя домой. Я помогу тебе найти старых друзей, и ты обретешь то, что потеряла.

– Я не могу…

– Ты должна.

Она пожала плечами и отвернулась.

– Я должна строить гостиницу. Ходить на paботу. Воспитывать детей. – Глаза Мэдж сверкнули, и Майкл увидел всю глубину ее страха. – Только это я должна. И только я могу быть уверена, что все идет нормально. Но если ты меня снова втянешь в прошлое…

– Ты кончишь, как Сэм, да?

Тихий вопрос поразил ее, как удар молнии. Она зажмурилась, словно свет был слишком ярким или источник его был слишком близко.

– Сэм посещал групповую терапию и бывал у консультантов, которые говорили, что понимают через что он прошел. Он позволил им уговорить себя, что если он им расскажет все, что чувствует то дела тут же пойдут на лад, – едва слышно сказала она.

Она снова открыла глаза, и Майкл почувствовал, что ее взгляд обжигает.

– Так вот, – продолжала Мэдж. – Все вышло наоборот. Он приходил к стеле и возлагал на нее руки, как будто в ней заключалась волшебная сила, способная исцелить его. Он подходил к ней очень близко и видел все эти имена и плакал, а потом приходил домой и пил до умопомрачения. А потом убил себя.

– И ты не захотела пойти по этому пути, не правда ли?

Она не ответила.

– Ты ходила к стеле, – продолжал Майкл, все еще поглаживая ее и зная, что если он позволит ей уйти, то потеряет ее. – Но ведь ты не подошла к ней, Мэдж? Ты осталась на холме, где было безопасно. В лесочке, откуда не было видно фамилий и тех ветеранов, которые плакали. Где ты могла сказать, что отдала дань уважения. Но ты не подошла, чтобы разглядеть имена.

– Да, – прошептала она. – Да! Мне полагалось туда пойти, так ведь? Всем полагалось, и мне тоже. Я отбыла свою повинность, а теперь хочу домой!

– Но почему ты не подошла поближе, Мэдж?

Ее душили рыдания.

– Потому что я виновата! – крикнула она. – Потому что я говорила им, что они не умрут, а они умирали! Потому что каждое имя на стеле – это тот раз, когда я была слишком усталой, или невнимательной, или разочарованной. Потому что от меня не было никакого толку!

Майкл испугался. Он не ожидал такой реакции. Как она могла сама в это поверить? Как могла так долго жить с этим, не сломавшись?

– Но ведь толк был, – поспешно возразил он. – Я здесь. И только благодаря тебе. Разве это ничего не значит?

– Пожалуйста, – взмолилась она, заикаясь и всхлипывая. – Пусти меня домой. Пусти обратно в мою жизнь.

И Майклу пришлось исполнить ее желание, так как он не мог придумать никакого повода, чтобы удержать ее.

«Пока мои дети в порядке, я тоже в порядке». Всю дорогу домой, съежившись на пассажирском сиденье спортивной машины Майкла, она повторяла это заклинание, промокая слезы бумажным полотенцем и надеясь, что ущерб будет не слишком велик. Она нарочно игнорировала Джордана, хотя все, что ей хотелось, – это припасть к нему и плакать у него на груди.

Она не имела права его любить. Она не могла снова раскрыться перед ним. Она не могла просить дать ей надежду, потому что, начиная надеяться, тут же начинала вспоминать. А у воспоминаний нет будущего.

«Пожалуйста, Майкл, – мысленно просила она, – сделай что-нибудь. Чтобы не было так больно. Чтобы призраки ушли».

Но он не слышал ее. Она ничего не говорила вслух. Сидела и держала на коленях пластиковый мешочек с наградами. Как вещественное доказательство. Как приговор.