Утренняя восьмичасовая служба подходила к концу. Католический требник переложили с одной стороны алтаря на другую. Священник накрыл потир, преклонил колени перед ракой и отошел от алтаря. Впереди него семенили совсем юные служки. В церкви было человек десять, и все, кроме одного, – из тех, что аккуратно посещают службы.

Отец Рэмшоу снял стихарь, но вопреки обыкновению не вышел через боковую дверь и не направился по лужайке в сторону своего домика, где ждал завтрак, а он всегда был не прочь позавтракать. Вместо этого он вернулся обратно под своды храма, зная, что один прихожанин все еще там.

Отец Рэмшоу подошел к Дэниелу и сел рядом с ним на самую дальнюю скамью.

– Ты бы еще за дверью уселся. Ну, как твои дела? Выглядишь ужасно.

– Я и чувствую себя ужасно.

– Что еще случилось?

– Уинифред совершенно взбесилась вчера. Она узнала… – Дэниел остановился.

– Ну и что же она узнала?

– Узнала, что Аннетта беременна. – Он помолчал, а затем добавил: – Что у нее будет ребенок.

– Ясное дело, мне не нужно разжевывать. Не понимаю только, почему ей потребовалось столько времени, чтобы заметить положение Аннетты. Ну и что с ней стряслось?

Дэниел посмотрел в сторону алтаря.

– Она не верит, что это ребенок Дона. Она обвинила во всем Джо и буквально накинулась на него. А когда мы притащили ее, орущую во весь голос, наверх и заперли в ее спальне, она перебила там все, что только смогла поднять. Пришлось увезти ее в Каунти.

– О Боже, в Каунти! Какое несчастье, что дошло до этого. Хотя тут нет ничего удивительного. Да поможет ей Бог, когда она придет в себя в этой адской дыре. Скажу тебе прямо, я ненавижу ездить туда. И мне жаль не настоящих сумасшедших, нет. В каком-то смысле они счастливы, воображая себя Черчиллем, или Чанкайши, или просто одной из нынешних телевизионных, как их называют, „звезд". Нет, мне жаль тех, кто попадает туда временно, после нервного срыва или тому подобного, потому что они осознают, что с ними происходит. И Уинифред окажется среди них. – Отец Рэмшоу оперся на спинку стоящей впереди скамьи и, прищурившись, спросил: – Это вина привела тебя сюда нынче?

– Почему же… Почему я должен чувствовать себя виноватым? Вы же знаете всю мою жизнь. Вы же…

– Да, конечно, я все прекрасно знаю. Но и ты ведь не свободен от вины. Спроси себя сам, что заставило тебя прийти сегодня в церковь? Насколько я помню, за всю твою жизнь ты ни разу не посещал утреннюю службу в будний день. Да, Дэниел, тебе придется разделить вину. Не она одна виновата. В каком-то смысле мы все отвечаем за чужие грехи. Более того, мы в ответе и за наши мысли, потому что за ними следуют по пятам наши слова. И скажи мне, разве слова когда-нибудь остаются без последствий? Конечно, мы, может, и не хотим принести несчастье ближнему, но… Посмотри на себя, Дэниел. Ты думал оторвать своего сына от материнской юбки, а что из этого вышло? Ну, может, я и перегибаю палку, особенно сейчас, когда ты пришел ко мне в поисках сочувствия. И все же я хочу, чтобы ты осознал и свою вину.

Дэниел уставился на священника. Он пришел сюда, чтобы найти утешение. Он не возвращался домой из лечебницы до двух часов ночи, а потом так и не смог заснуть. Там он заглянул только в одну палату, но то, что он в ней увидел и услышал, до сих пор преследовало его. Он спросил у доктора: „Есть ли какое-нибудь частное заведение, куда можно было бы поместить Уинифред?" Тот ответил: „Не в теперешнем ее состоянии. И все равно таких мест поблизости нет". И вот теперь еще и лучший друг читает ему мораль! Холодно Дэниел произнес:

– Вы что же, приняли теперь ее сторону, святой отец?

– Я не принял ничьей стороны, Дэниел. Я, как всегда, бегу по боковой линии, выбиваясь из сил, и прошу Судью, чтобы все было по справедливости. Но мне нужно поймать Его взгляд, ведь обычно Он, как и многие другие, предпочитает не вмешиваться, оставляя мне все решать самому. Я обычный человек, Дэниел, не какой-нибудь отмеченный Богом, да у меня и нет желания быть таким. Я не считаю, что мир разделен на святых и грешников: между белым и черным всегда очень много серого.

Дэниел молчал. Он никогда не думал, что рассуждения отца Рэмшоу могут раздражать его. Но сейчас он понял, что такой посреднический взгляд ничем ему не поможет, особенно в это утро, когда его просто охватило отчаяние.

– Я не задержу вас, святой отец, – сказал Дэниел. – Вам, наверное, уже пора завтракать.

Он уже начал подниматься, но рука священника довольно грубо усадила его на место. Отец Рэмшоу заговорил:

– Завтрак подождет. Я все равно не смогу проглотить его, зная, что ты ушел от меня в обиде. Послушай, – он наклонился к Дэниелу и положил руку ему на плечо, – я понимаю, что тебе пришлось пережить за все эти годы. Я даже мысленно простил тебе то, что ты в качестве противоядия против Уинифред использовал всех этих женщин, осуждая, правда, твое неистовство с ними. Много раз, слушая ее напыщенные речи о сыне, о Боге, о добродетели, я думал, что на твоем месте поступил бы так же. Да простит меня Бог! Но, Дэниел, мне жалко и любого, кому приходится нести на своих плечах бремя безумной, неестественной любви, как ей. Она ничего не может с этим поделать – так же, как и эти двое молодых, вынужденные уступить своей природе. Если хочешь знать, я на твоей стороне, но вместе с тем я помню и то, что все мы отвечаем за грехи других. И ты не можешь идти в церковь, исповедоваться, говоря с Богом через меня или кого-то другого, и полагать, что у тебя больше нет никаких обязательств. Это не так. Знаешь, – голос его подобрел, – протестанты думают, что у нас так и заведено. Они думают, что можно прийти на исповедь, рассказать священнику, что ты совершил убийство, и он тебе ответит: „Вы совершили убийство? Ну, ничего. Я переговорю с Богом об этом, и Он отпустит вам этот грех. Продолжайте в том же духе". Я, конечно, утрирую. Но ведь все это подходит и к пьянству, и к проституции, и к тому, что некоторые являются на воскресную обедню, не разговаривая со своим соседом или родственником, и так далее. Во всяком случае, – священник потрепал Дэниела по плечу, – за все в жизни приходится так или иначе платить. Но я с тобой, Дэниел, всю дорогу я с тобой. Просто помни это. А теперь ступай домой. Я бы посоветовал тебе принять ванну, потому что сегодня я не вижу твоей обычной элегантности. Хорошенько позавтракай и иди на работу. Да, вот что всем нам нужно: работа. Нет ничего лучше нее.

Между ними снова был мир. Отец Рэмшоу пожал протянутую руку Дэниела, проводил его до двери, где, вздрогнув от холода, произнес:

– Батюшки! Как холодно! Бекон на сковородке – и тот бы замерз. На Рождество уж точно выпадет снег. Скажу тебе по секрету, снег я ненавижу. Смотри, будь осторожен, дороги – как каток.

Странно, все так говорят: будь осторожен, дороги, как каток. Это словно предупреждение против жизни.

– До свидания, святой отец. И спасибо.

– До свидания, Дэниел.

Лили и Пэгги убирали осколки в спальне Уинифред. Пэгги, держа в руках разбитую стеклянную пудреницу, ужасалась:

– Боже мой! Да она совсем тронулась! Лили отвечала ей:

– Ее мозги, должно быть, вывернулись наизнанку. Для нее было настоящим потрясением то, что она узнала.

– По мне, так она тронулась уже давным-давно. Надо быть слепой, чтобы такого-то не заметить. Мисс Аннетту и тошнило, и лицо все время белое, как простыня. Еще посмотрим, к чему это приведет. Все просто сгорит синим пламенем!..

Тем временем Джон Диксон и Билл Уайт, стоя в оранжерее, обсуждали недавние события.

– Мы еще не легли, – рассказывал Билл, – когда вдруг услышали ее голосище. Я не хотел подниматься – думал, это обычный их скандал. Но когда приехала „скорая", я побежал наверх и просто глазам своим не поверил. Она лежала на носилках. Я думал, что ее увозят в больницу, но оказалось, что в Каунти. Мой Бог! Так закончить свою жизнь! Но вообще-то я не удивляюсь. Она всегда была мегерой, все эти годы, и весь дом держала в страхе. А как она важничала, когда сидела в машине! Представляешь, что она недавно выдумала? Чтобы я носил униформу! Я поделился с хозяином, и он сказал: „Не хочешь носить униформу, да, Билл?" Я говорю: „И вы еще спрашиваете, хозяин". „Ну тогда и не носи", – ответил он. И больше этот вопрос не поднимался. Господи, а у него всю жизнь что-нибудь в таком роде, а то и похлеще. На его месте я давно бы ее прикончил…