— Вы мне не верите… — Симмонс вздохнул и достал из кармана времятрон. — И совершенно напрасно не верите. Переговоры ничего не дадут. Погибнет весь отряд. И вы тоже. Зачем?

— Оракул! — процедил командир сквозь зубы. На скуластом лице резко обозначились желваки. — Пророк!

— Пророк! — кивнул Симмонс. — Хотите, докажу?

— Валяйте. — Командир усмехнулся и глянул по сторонам. Все было спокойно. — Валяйте, что же вы? Доказывайте.

— Пересядьте ко мне поближе,

— Пересел.

— Еще ближе.

— Ну, еще.

Симмонс обхватил командира за плечи и включил времятрон.

…Мемориальная доска из серого мрамора была вмонтирована в невысокий четырехгранный обелиск с жестяной пятиконечной звездой на вершине. У подножия обелиска лежали венки, много венков, перевитых алыми лентами.

Командир зажмурился и встряхнул головой.

— Что это? Где мы?

— В Хиве. — Симмонс помолчал. — Через год после гибели вашего отряда.

— Как вы сказали? — насторожился командир.

— Читайте. — Симмонс указал на мемориальную доску. — Я вас предупреждал.

Командир шагнул к обелиску, нагнулся, вглядываясь в надпись. Прошло несколько томительных секунд, показавшихся Симмонсу вечностью. Командир выпрямился. Не оборачиваясь, наощупь отыскал кобуру.

— Успокойтесь. — Симмонс на всякий случай отступил на шаг. — И не ищите маузер. Он остался там, в лагере.

Медленно, как-то всем корпусом сразу, командир повернулся к Симмонсу. На искаженном гримасой ярости лице слепо белели глаза.

— Успокойтесь, — повторил Симмонс, отступая еще на шаг и торопливо нащупывая в кармане времятрон. — Выслушайте меня, наконец, черт бы вас побрал!

Нечеловеческим усилием воли командир взял себя в руки, провел ладонью по лицу, стирая обильно проступивший пот, вдохнул и резко выдохнул. Глаза обрели осмысленное выражение.

— Понимаю ваше состояние, — продолжал Симмонс. — Такее трудно осмыслить… Ну, скажем, так: без соответствующей подготовки. Представляю, какой у вас сейчас хаос в голове. Ну так слушайте. Я — из далекого будущего. Турист, паломник, скиталец — выбирайте любое. Путешествую по эпохам.

— Зачем? — глухо спросил командир.

— Что «зачем»? — не понял Симмонс.

— Путешествуете зачем?

— А просто так. Нравится, вот и путешествую. Зачем цыгане кочуют с места на место? Не знаете? И они не знают. Со мной то же самое. Понятно?

Командир медленно кивнул.

— Не верите, по глазам вижу. А зря. Я ведь вам это на практике подтвердил. На год вперед перенес. — Симмонс мотнул головой в сторону обелиска. — Показал, что вас ждет, если меня не послушаетесь. Теперь решайте.

— Зачем это вам? — Командир закашлялся.

— Да что вы заладили, зачем да зачем? Спасти вас хочу. Симпатичны вы мне. Понятно?

Командир отрицательно качнул головой.

— С чего бы? Вы меня не знаете…

— Ошибаетесь, знаю. Строганов Владимир Михайлович. Родились в Воронеже в 1900 году. Я, батенька, и отца вашего знал, Михаила Степановича. Хотите опишу, как он выглядел? Широкоплечий, статный. Ростом повыше вас. Густые каштановые волосы, усы щеточкой. Слегка картавил…

— Довольно. — Строганов снял фуражку и провел рукой по остриженной под нулевку голове. — Чего вы хотите?

— Самую малость, — оживился Симмонс. — Хочу, чтобы вы вернулись в Хиву, не встретившись с Джунаидханом. Где у вас рандеву назначено? В Иланлы? Хотите, я вам в Тахте стычку с бандой Шаммы-кяля устрою? Вот вам и повод. Договорились? Э, батенька, да вы меня не слушаете! О чем задумались, если не секрет?

— Что обо мне в отряде сейчас говорят? — с горечью произнес Строганов. — Удрал неизвестно куда, дезертировал…

— Об этом можете не беспокоиться. Там еще и тридцати секунд не прошло. Никто ахнуть не успел. Ну так как, возвращаемся?

— Да!

— …Надо же, померещилось! — Красноармеец Малов ошалело встряхнул головой и улыбнулся. — А я уж чуть было тревогу не поднял: только что тут сидели, и вдруг нет никого, один маузер валяется…

Командир молча подобрал маузер с земли и вложил в кобуру. Привычным движением разгладил складки гимнастерки под ремнем. Повернулся к Симмонсу.

— Вот что, гражданин, или господин, как вас там… За цирк спасибо. Лихо это у вас получается. А теперь сматывайтесь отсюда, пока я вас не расстрелял.

— Да вы что? — ахнул Симмонс. — Не поверили?

— Не имеет значения. У меня есть приказ, и я его выполню. Понятно? Любой ценой. Это мой революционный долг. Прощайте. Считаю до трех.

И он рывком опустил руку на кобуру.

Ванна наполнилась почти до краев, и хотя вода была горячая, Симмонс вдруг ощутил озноб. Осторожно, чтобы не плеснуть на пол, он приподнялся, сел и до отказа завернул кран с холодной водой. Из ванны повалил пар. Симмонс чертыхнулся и перекрыл горячую воду.

Там, в тугаях на краю Каракумов, замешкайся он, Симмонс, на минуту, сероглазый командир отряда застрелил бы его, не раздумывая. Симмонс скорее почувствовал, чем понял это, и медлить не стал. И только теперь, когда инцидент был уже позади, ощутил страх.

Пугал не только сам факт, что он, Симмонс, мог погибнуть, — пугающим было ощущение собственного бессилия понять непостижимую логику, а вернее, — полную нелогичность поведения Строганова.

Знать, что его ждет, иметь возможность остаться в живых — и сознательно выбрать смерть? Этого Симмонс не мог понять никоим образом.

Что это? Фатализм? Вера в слепой рок? Или сероглазый упрямец просто-напросто не поверил Симмонсу, принял его за ловкого трюкача? Решил, что его запугивают?

Симмонс горько усмехнулся: уж если кто кого и напугал, то не он Строганова, а Строганов его, Симмонса.

Ну, а если говорить всерьез, то ему стало действительно не по себе, когда двое суток спустя он ночью тайком проник в крытый загон для скота, где под охраной томились в ожидании своей участи разоруженные красноармейцы, и, предложив Строганову свою помощь, услышал в ответ:

— Пошел ты знаешь куда?!

Теперь, задним числом, сопоставляя факты, он обнаружил нечто общее в поведении Айдос-бия, Савелия и Строганова. Нечто, не поддающееся пониманию, ломающее все его представления о здравом смысле и элементарной логике.

Трое этих, казалось бы, совершенно разных и абсолютно непохожих друг на друга людей, обладали способностью сохранять в критических ситуациях поразительное присутствие духа и неистовое стремление до конца идти выбранным путем даже тогда, когда этот путь вел их к верной гибели.

Вероятно, они заблуждались, но было в их заблуждениях что-то грандиозно величественное и неотвратимое, как смена дня и ночи или времени года.

И теперь, жмурясь от мыльных хлопьев и остервенело обдирая себя мочалкой, Симмонс с раздражением ловил себя на том, что восхищается этой их способностью и в душе им завидует, ибо сам он этой способностью не обладал.

Все еще жмурясь, Симмонс наощупь отыскал рукоятку и включил душ. Упругие холодные струи воды успокаивающе защекотали кожу. Симмонс сполоснул лицо и открыл глаза.

«Ну и вид! — с досадой подумал он, разглядывая в зеркале, вмонтированном в стену, свою заросшую щетиной физиономию. — Бродяга бродягой».

Он взял с полочки бритвенный прибор и провел лезвием от виска к подбородку. Неширокая полоска гладкой матовой кожи казалась инородной, не имеющей никакого отношения к его лицу.

«Бродяга, — он покачал головой. — Точнее не скажешь. Звездный скиталец. А почему звездный? Просто скиталец тебя не устраивает?»

Он добрился, еще раз окатил себя холодной водой, вылез из ванны и открыл сток. В трубе заклокотало, захрипело. Симмонс поморщился: ванная, конечно же, была далека от совершенства. Он перевез ее частями из XX века. Забираться дальше не рискнул. С прошлым было покончено, так он по крайней мере думал тогда, и появляться в близких к его реальности столетиях без особой нужды не стоило. «Не хочу оглядываться», — отшутился он, когда Эльсинора однажды пожурила его за ванную комнату. — «Почему?» — поинтересовалась она. — «Потому что не оглядывается тот, кто устремлен к звезде. Знаешь, кто это сказал?» — «Нет», — она пожала плечами. — Леонардо да Винчи». — «И к какой же звезде ты устремлен, если не секрет?» — «К звезде пленительного счастья!» — буркнул он и поспешил переменить тему.