Бросив секиру, Сайд юркнул в дверь, ведущую на винтовую лестницу.

— Бешеные, что ли? — приглушенно донеслось сквозь хриплое дыхание и топот. — Откуда только на мою голову взялись?

Симмонс с трудом втиснул саблю обратно в ножны, подошел к двери, крикнул, сложив ладони рупором:

— Спускайся, не трону!

— Врете.

— Не трону. Вспомнил — не тебе я коня оставлял. Тот нукер рыжий был.

— Правда?

— Правда, выходи.

Опасливо озираясь, Сайд выглянул из двери. Снммонс протянул ему секиру.

— Держи. Зря я погорячился.

— Сразу бы так, — Сайд осторожно взял секиру. Приосанился. — А то — «где конь, где конь»? Откуда я знаю, где ваш конь?

— Ладно, остынь. — Симмонс вынул из-за пазухи монету. — Держи.

Стражник недоверчиво повертел монету, попробовал на зуб. Хмыкнул удовлетворенно.

— Расскажи все толком. Кто Шергазыхана убил?

— Сказал же, — рабы.

— А потом?

— Э, таксыр! Тут такое было! Город весь захватили проклятые. Нукеров перебили — тьму. Все мусульмане из города поудирали. Даже каландары кто куда смылись!

— И что?

— Что, что! Целую неделю Хиву грабили. А тем временем инаки[12] войско собрали. Ну и пошла тамаша![13] Кого на виселицу, кому голову с плеч. Десятка два, наверное, в живых осталось. В минарете сидят. Вторую неделю. Что пьют-едят — один аллах знает.

— В каком минарете?

— Да в том, что у пятничной мечети. А вы-то сами кто будете? Откуда?

— Из Бухары.

— Купец, что ли?

— Вроде того.

— Может, от самого эмира? Инаки-то наши, говорят, гонцов в Бухару посылали за подмогой. Да вот — сами управились. А про коня забудьте, таксыр. Время, видите какое: смутное время. Бродят по дорогам всякие. Постойте! Вы в Хиве раньше бывали? Вроде я вас видел где-то.

— Бывал-бывал, — Симмонс одернул халат и заторопился. — Ну, пойду. Пора. А если коня моего увидишь, — не плошай. Я за наградой не постою.

— Да как же я его узнаю? — изумился Сайд.

— Гнедой в яблоках. Седло серебром отделано.

— Если коня найду, вас где искать?

— В караван-сарае, где же еще? Цел караван-сарай-то?

— Цел-цел, — поспешно заверил плешивый и сунул монету за поясной платок. — Да хранит вас аллах, таксыр.

— И тебя, — Симмонс уже заворачивал за угол. — Прощай, Сайд!

Стражник вздрогнул. Быстро достал золотой и придирчиво обследовал со всех сторон. Монета, как монета. Десять лошадей можно купить.

— О, аллах, — растерянно покачал головой стражник. — Вразуми раба твоего…

Он мог бы поклясться на коране, что еще совсем недавно видел зтого человека в кулхоне среди русских рабов.

Пустынные улицы Хивы производили удручающее впечатление. Легкие каркасные застройки кварталов городской бедноты выгорели дотла. Кирпичные строения состоятельных горожан сохранились куда лучше, но, заглянув за глухую, без окон стену одного из них, Симмонс убедился, что мятежники и пожар и здесь потрудились на совесть. Дорогу то и дело преграждали грудч битого кирпича, обгорелые балки, опрокинутые арбы. Трупы, по-видимому, успели убрать, однако тошнотворный запах разложения, казалось, пропитал весь город. И лишь выйдя на непривычно изменившуюся площадь возле пятничной мечети, Симмонс понял, в чем дело: целый лес виселиц, унизанных кошмарными гирляндами человеческих тел, вырос вокруг мечети. Над виселицами с клекотом кружились стервятники.

По контрасту с безлюдными улицами площадь казалась оживленной: не обращая внимания на смрад, сновали вооруженные до зубов конные и пешие нукеры, оборванные, перепачканные глиной строители копошились возле ханского дворца, заделывая проломы в стане. Плотники устанавливали новые ворота у входа в арсенал. От группы конных нукеров отделился всадник в вощеном, отсвечивающем на солнце халате и ленивым галопом поскакал навстречу. В двух шагах резко осадил коня, подняв белесое облако пыли.

— Кто такой?!

На загорелом скуластом лице недобро поблескивали маленькие раскосые глазки.

— Купец из Бухары. Караван-сарай ищу. Что тут у вас случилось, ради аллаха?

— Не твоего ума дело! Где караван?

— Караван! — сокрушенно повторил Симмонс. — Нет каравана. Разграбили возле самой Хивы. Еле ноги унес. Оттого и спрашиваю, что здесь происходит. Не хочешь, не отвечай. К самому хану пойду!

— «К самому хану!» — передразнил нукер. — Смотри не опоздай. Он ждет тебя не дождется на кладбище!

— Как?!

— А так. Убили Шергазыхана. Там, — всадник мотнул головой в сторону дворца, — инаки третий день нового хана выбирают. Ступай, может, тебя ханом выберут! Скажи, десятник Нарбай послал. — Он хохотнул. — Нашел время торговать, дурень.

Нукер повернул коня и рысцой затрусил обратно. С вершины минарета хлопнул одиночный выстрел. Наездник нелепо взмахнул руками и завалился набок. Лошадь испуганно заржала, понесла, вскидывая задом. Зацепившееся за стремя тело нукера волочилось по земле.

— Тангры[14] всемогущ! — произнес рядом чей-то дребезжащий голос. — Да настигнет кара всех богохульников! О-омин!

Симмонс оглянулся. Рядом, неизвестно откуда взявшийся, злобно поблескивал воспаленными гноящимися глазками старик в грязноватой чалме и сером до пят халате.

— Слыханное ли дело? — продолжал чалмоносец. — Выбирают хана, не советуясь с нами, ревнителями ислама! Не-ет, аллах не допустит святотатства! Пойдем, раб божий, я укажу тебе караван-сарай. Я слышал, тебя ограбили аламаны? Мужайся, сын мой. Аллах дает, аллах берет. Все в его воле. Молись, совершай богоугодные деяния, и он воздаст сторицей. У тебя в самом деле ничего не осталось?

— Увы! — развел руками Симмонс, следуя за чалмоносцем. Тот недоверчиво стрельнул в него красными, как у кролика, глазками.

— Все равно пожертвуй на медресе святого Шергазы, — голос старика был тороплив и настойчив. — Покойный погиб от руки неверного. Так пусть же…

— Я понял, домулло, — Симмонс достал золотую монету и опустил в морщинистую давно немытую ладонь старца. — Прочтите дуо,[15] отец.

Старик зыркнул взглядом по монете, спрятал за пазуху и молитвенно раскрыл перед собой ладони. «У этого глаз наметанный, — отметил Симмонс. — На зуб пробовать не стал. Это тебе не плешивый Сайд».

Духовник кончил бормотать молитву, торопливо провел ладонями от висков к подбородку и, буркнув «прощай, сын мой», поспешно зашагал обратно.

— Постойте, домулло! — окликнул его Симмонс. — Вы же хотели показать мне караван-сарай?

— Ступай прямо, раб божий. — Старик даже не обернулся. — Там подскажут!

— Ну и ну! — восхитился Симмонс. — Профессионал, ничего не скажешь. Вот это школа!

Продолжая ухмыляться, завернул в первый попавшийся двор и, убедившись, что он покинут хозяевами, присел на застланную циновками супачу.[16] Вымогатель в нестиранной чалме тотчас канул в небытие. Симмонс уперся локтями в колени и обхватил голову ладонями. Усилием воли отогнал подступившую к горлу тошноту. «Думать, — приказал он себе, — отбросить все второстепенное, несущественное. Сосредоточиться на главном. Думать… Думать»…

…Савелий не выполнил его указаний, а может быть, просто не сумел выполнить, рабы не подчинились, кто он для них, такой же раб, пленник, как и все, восстание подавлено, те в минарете долго не продержатся, насколько часов, в лучшем случае несколько дней. Тимурсултан не успеет, к тому времени, когда он подойдет к Хиве, инаки посадят на трон нового хана, а уж он-то о своей безопасности позаботится, восставшим крышка…

По выложенному зеленоватым квадратным кирпичом дворику проложили наискось дорожку головастые черно-красные муравьи. Симмонс машинально подвинул ногой обломок кирпича, перегородил дорожку. Муравьи засуетились, бестолково засновали в разные стороны…