Вот так и превращается словосочетание «обычный ребенок» в нечто ущербное, вызывающее презрение: уж лучше быть уличным псом, лучше быть калекой или умственно отсталым, лучше даже быть девчонкой, но только ни в коем случае не быть «обычным ребенком». Не приведи Бог стать таким, как все, любой ценой следует остаться навсегда «совершенно особенным»! Или «действительно не обычным ребенком»!

Поскольку нет у меня ни брата, ни сестры, поскольку с самого раннего детства мои родители приняли на себя роль восторженных обожателей, мне ничего не оставалось, как выйти на сцену, захватив все ее пространство, вширь и вглубь, и очаровывать публику. Таким образом, с трех-четырех лет, если не с более раннего возраста я — театр одного актера. Моноспектакль. Представление-без-антракта. Будучи звездой сцены, я обязан был все время импровизировать, непрестанно увлекать, приковывать, волновать, изумлять, забавлять свою публику. С утра и до вечера вести всю игру своими силами.

Вот субботним утром мы идем навестить Малу и Сташека Рудницких, живущих на улице Чанселор, угол улицы Пророков. По дороге мне напоминают, что ни в коем случае, в самом деле — ни в коем случае! — я не должен забывать, что у дяди Сташека и тети Мали совсем нет детей, и им очень грустно, что у них нет детей, поэтому я должен забавлять их, но пусть не возникнет у меня, не приведи Господь, желание спросить их, к примеру, когда, наконец, и у них будет ребеночек. И вообще я должен вести себя там образцово: у этой чудесной пары уже давно сложилось обо мне прекрасное, прямо-таки замечательное мнение, так что я не должен делать ничего, совсем ничего такого, что могло бы испортить их хорошее мнение обо мне.

Детей у тети Мали и дяди Сташека и вправду нет, но зато у них есть два ангорских кота, с густой шерстью, ленивых, очень жирных, с голубыми глазами. Зовут их Шопен и Шопенгауэр, в честь композитора и философа. (И тут, пока мы взбираемся по крутой улице Чанселор, получаю я два кратких разъяснения: о Шопене — от мамы, а о Шопенгауэре — от папы. Каждое из этих разъяснений не превышало сжатой статьи в энциклопедии). Два этих кота почти все время спали, сплетясь друг с другом в углу кушетки или на пуфике, словно это были не коты, а белые полярные медведи. А в клетке, висевшей в углу над черным пианино, жила у Рудницких престарелая птица, почти облысевшая, не совсем здоровая, слепая на один глаз. Клюв ее всегда был полураскрыт, словно она изнывала от жажды. Иногда Мала и Сташек называли эту птицу именем Альма, а иногда Мирабель. Чтобы скрасить ее одиночество, ей в клетку подсадили еще одну птичку, которую тетя Мала сделала из раскрашенной шишки, с ножками-палочками, с клювом-зубочисткой, выкрашенной густой красной краской. Этой новой птичке приклеили крылышки из настоящих перьев: возможно, это были перья, которые выпали или были выдернуты из крыльев Альмы-Мирабель и покрашены в бирюзовый и пурпурный цвета.

Дядя Сташек сидел и курил. Одна из его бровей, левая, всегда была приподнята, словно выражала сомнение и посылала в твой адрес тонкое язвительное замечание: «Это, на самом деле, так? Не преувеличиваешь ли ты?» А еще у него недоставало одного зуба, как у подравшегося уличного мальчишки.

Мама почти не разговаривает. Тетя Мала, блондинка, волосы которой заплетены в две косы, иногда кокетливо падающие на плечи, а иногда уложенные венком вокруг головы, предлагает моим родителям чай с яблочным пирогом. Она чистит яблоки, и ленточка кожуры образует идеальную спираль, извивающуюся вокруг самой себя, как телефонный шнур.

Оба они, Сташек и Мала, мечтали работать в сельском хозяйстве. Два или три года жили они в кибуце, еще год или два пытали свое счастье в мошаве, пока не выяснилось, что большинство полевых растений вызывают у тети Малы аллергию. А для дяди Сташека аллергеном является само солнце (или, как он говорил, солнце собственной персоной реагирует на него, Сташека, как на аллерген). Дядя Сташек работал чиновником на центральной почте, а тетя Мала по воскресеньям, вторникам и четвергам была ассистенткой у известного зубного врача.

Когда тетя Мала предложила нам выпить чаю, папа игриво пошутил в своей обычной манере:

— И изрек раввин Хоне в Гемаре: «Все, что скажет тебе хозяин дома, — исполни, кроме повеления «выйди». Я же полагаю, кроме — «выпей!» Но поскольку предложение поступило не от хозяина, а от хозяйки дома, мы, разумеется, не откажемся!

А о яблочном пироге он сказал так:

— О, Мала, Мала! В пирогах ты достигла немало!

Мама предложила:

— Арье, довольно…

А вот для меня — при условии, что, как большой мальчик, съем без остатка увесистый кусок пирога, — есть у тети Малы сюрприз: газированная вода домашнего производства. Правда, в этой газировке маловато пузырьков (их бутылка содовой, видимо, была наказана свыше за то, что слишком долго простояла с непокрытой головой), но зато эта домашняя газировка заправлена доброй порцией красного сиропа, от которого напиток стал сладким-сладким, словно нектар.

Я, стало быть, вежливо расправляюсь с яблочным пирогом (совсем не плохим), стараюсь изо всех сил жевать только с закрытым ртом, осторожно пользуюсь вилкой, не пачкаю пальцы. Я знаю, что подстерегают меня опасности в виде пятен, крошек, набитого пирогом рта, поэтому каждый кусочек пирога я накалываю на вилку и с превеликой осторожностью по воздуху подношу ко рту: я как бы учитываю возможности вражеских самолетов, которые могут из засады сбить транспорт, следующий маршрутом «тарелка — мой рот». Жую я деликатно, с наглухо запечатанным ртом, глотаю тоже деликатно и не облизываю губы. Попутно я ловлю и вешаю себе на грудь, облаченную в мундир пилота, восторженные взгляды Рудницких и гордые взгляды моих родителей. И, действительно, в конце я удостаиваюсь обещанного большого приза: стакана газировки домашнего изготовления, с малым количеством пузырьков, но зато очень-очень сладкой — как нектар.

До того сладкой, с таким изобилием нектара, что пить ее решительно невозможно, просто невозможно. Ни глотка. Ни капельки. Вкус ее еще более отвратителен, чем вкус маминого кофе-с-перцем: ужасно вязкий, напоминающий густой сироп от кашля.

Я, стало быть, подношу этот стакан скорби и печали ко рту, делаю вид, что смачиваю губы. Но тетя Мала пристально смотрит на меня — вместе со всей публикой, ждущей моих слов, — и я спешу заверить (тоном и словами своего папы), что оба ее произведения — и яблочный пирог, и напиток-нектар — «действительно совершенно великолепны».

Тетя Мала просияла:

— Есть еще! Есть еще много! Я немедленно налью тебе еще стакан! Я приготовила полный кувшин!

Папа и мама молча одаряют меня взглядом, исполненным любви. Я мысленно могу даже услышать восторженные голоса публики и столь же мысленно склоняюсь перед нею, моею публикой, в глубоком поклоне.

Но что же делать дальше? Прежде всего, чтобы выиграть время, я должен отвлечь их внимание. Я должен изречь некую удачную мысль, что-то глубокое, не соответствующее моему возрасту, чтобы это им обязательно понравилось:

— Все, что так сладко в жизни, лучше всего пить маленькими глотками.

Особенно помогло мне, как всегда, словосочетание «в жизни». Дельфийская пифия свое сказала. Оракул провозвестил. Сам чистый, невинный голос природы прозвучал из моих уст: пейте вашу жизнь, не торопясь. Каждый глоток следует взвесить и обдумать.

Вот так, с помощью дифирамба и одной фразы, мне удалось отвлечь их внимание. Они и не заметят, что я все еще не выпил этот их стакан столярного клея. Тем временем, пока они переживают духовное вознесение, стакан мерзости поставлен рядом со мной на пол — ведь жизнь следует пить маленькими глотками.

Что до меня, то я весь погружен в свои мысли, локти — на коленях, ладони — под подбородком: довольно похоже воплощаю для них скульптуру маленького сына «Мыслителя» — однажды мне показали знаменитую скульптуру в энциклопедии. Спустя минуту-другую они оставляют меня в покое: то ли потому, что недостойно сверлить меня глазами в то время, когда дух мой витает в высших мирах, то ли потому, что появились новые гости, и разгорается беседа о проблемах нелегальных репатриантов, о политике сдерживания, о британском верховном наместнике в Палестине.