Пришли мамины подруги: Лилия Бар-Самха, Рухеле Энгель, Эстерка Вайнер, Фаня Вайсман и еще две-три женщины, друзья маминой юности, времен гимназии «Тарбут». Они пили чай и говорили о тех днях. Вспоминали о том, какой была мама в юности, о директоре Иссахаре Райсе, которым были покорены, в которого были тайно влюблены все гимназистки, о его незадавшейся семейной жизни, о других учителях. И тут спохватилась тетя Лиленька и мягко спросила папу, не причиняют ли ему все эти разговоры, воспоминания, анекдоты лишние страдания. Может, стоит им сменить тему?

Но папа, измученный, небритый, просидевший весь день в том кресле, в котором мама проводила бессонные ночи, только кивнул безразлично головой и подтвердил взмахом руки: «Продолжайте».

Тетя Лилия, доктор Леа Бар-Самха, настаивала на том, что она и я должны поговорить, побеседовать с глазу на глаз, хотя я пытался вежливо уклониться от этой беседы. Поскольку во второй комнате находились дедушка и бабушка с некоторыми из папиных родственников, кухня была занята добросердечными соседками, да и бабушка Шломит то и дело входила и выходила, чтобы отдраить блюдца и чайные ложечки, тетя Лилия взяла меня за руку, привела в ванную и закрыла за нами дверь на ключ. Странным и даже отталкивающим казалось мне уединение с этой женщиной в ванной комнате, запертой изнутри. Подобные попытки вызывали у меня только неприличные фантазии. Но тетя Лилия была приветлива, она присела на крышку унитаза, а меня усадила напротив, на край ванной. Секунду она вглядывалась в меня, молча, с огромным состраданием, слезы катились из ее глаз. Затем, прервав молчание, она заговорила не о маме и не о гимназии в Ровно, а о великой силе искусства, о связи между искусством и внутренней жизнью души. Я весь сжался от подобных разговоров.

Тут голос у тети Лилии изменился: она заговорила со мной о моих новых, взрослых обязанностях — присмотреть за отцом, принести хоть немного света во тьму его жизни, доставить ему хоть немного удовольствия, скажем, отличной учебой. После этого она начала говорить о моих чувствах: ей необходимо было знать, о чем я думал в ту минуту, когда мне стало известно о несчастье. Что я почувствовал тогда? А что я чувствую теперь? И чтобы помочь мне, тетя Лилия начала перечислять, предлагая мне целый список различных чувств, словно уговаривая меня выбрать кое-что из перечня либо вычеркнуть лишнее. Печаль? Беспокойство? Тоска? Быть может, немного злости? Потрясение? Или вина? Ибо ты наверняка уже слышал или читал, что в подобных случаях возникает иногда чувство вины. Нет? А как насчет недоверия? Боли? Или отказа принять новую действительность?

Я вежливо попросил прощения и встал, чтобы выйти. На мгновение я весь похолодел при мысли о том, что тетя Лилия, заперев дверь, могла спрятать ключ в карман, и теперь мне нельзя выйти, пока я не отвечу на все ее вопросы, один за другим. Но ключ все же оказался в замочной скважине. Выходя, я еще слышал за спиной, ее озабоченный голос:

— Возможно, и в самом деле, тебе рановато беседовать на такие темы. Только помни, пожалуйста, что в тот момент, когда ты почувствуешь, что уже готов к беседе, ни секунды не колеблясь, приходи ко мне, и мы поговорим. Я верю, что Фаня, твоя несчастная мама, очень бы хотела, чтобы между мною и тобою по-прежнему сохранялась глубокая связь.

Я убежал.

В это время в гостиной сидели три или четыре лидера партии Херут, известные в Иерусалиме люди. Они со своими супругами собрались прежде в кафе, а уж оттуда, все вместе, словно маленькая делегация, пришли выразить нам соболезнования. Еще до своего прихода решили они отвлечь отца, заговорив с ним о политике. В те дни Кнесет собирался обсуждать соглашение о репарациях, которое подписал наш Глава правительства Бен-Гурион с канцлером Западной Германии Конрадом Аденауэром. Движение Херут считало это соглашение позорным и презренным, оскорблением памяти жертв нацизма, несмываемым пятном на совести молодого еврейского государства. Некоторые из тех, кто пришел выразить свое соболезнование, твердо считали, что их долг — любой ценой, даже ценой крови, не допустить воплощения этого соглашения в жизнь.

Папа почти не принимал участия в беседе, разве что пару раз кивнул головой в знак согласия, но я загорелся и даже осмелился произнести несколько фраз перед лицом великих иерусалимских мужей. Таким путем я немного освободился от гнетущего ощущения, вызванного беседой в ванной: слова тети Лилии воспринимались мною, как воспринимается звук, от которого напрягаются нервы, скажем, звук скребущего по доске мела. В течение нескольких лет лицо мое искажала невольная гримаса, стоило вспомнить мне эту беседу в ванной. И по сей день любое воспоминание об этом вызывает во мне ощущение, будто надкусил я гнилой фрукт.

Затем лидеры иерусалимского отделения партии Херут перешли во вторую комнату, чтобы проявлением своего гнева по поводу подписанных соглашений о репарациях утешить и дедушку Александра. И я тоже перешел с ними в ту комнату, потому что хотел и далее участвовать в дискуссии о перевороте, который должен был нейтрализовать позорное соглашение с нашими убийцами, а заодно и свергнуть «красную власть» Бен-Гуриона. А еще я последовал за ними потому, что из ванной комнаты вышла тетя Лилия и предложила папе принять успокаивающие таблетки, которые она принесла с собой и с помощью которых он тут же почувствует себя намного лучше. Но папа, скривив рот, отказался. И на сей раз он даже забыл поблагодарить ее.

Пришли Сташек и Мала Рудницкие, супружеская пара Торенов, Лемберги, Розендофы, семейство Бар-Ицхар, Гецль и Изабелла Нахлиэли из «Отечества ребенка», пришли многие знакомые и соседи из нашего квартала Керем Авраам. Навестил нас дядя Дудек, офицер полиции, со своей милой женой Точей. Доктор Феферман привел с собой сотрудников отдела прессы Национальной библиотеки, пришли и библиотекари из других отделов. Среди тех, кто посетил нас в те дни, были некоторые ученые, были те, кто работал с книгами и писал их, а также те, кто издавал и продавал книги, например, господин Иехошуа Чечик, тель-авивский издатель папы. Прибыл даже дядя Иосеф, профессор Клаузнер: однажды вечером вошел он в наш дом, необычайно взволнованный и весьма перепуганный, уронил на папино плечо стариковские неслышные слезы, бормоча по-арамейски: «Как жаль, какая потеря, незабываемая, невосполнимая». Нанесли нам визиты наши знакомые по иерусалимским кафе, писатели Иехуда Яари, Шрага Кадари, Дов Кимхи, Ицхак Шенхар, профессор новой ивритской литературы Шимон Галкин с супругой, а также профессора Бенет, специалист по истории ислама, и Ицхак Фриц Беэр, крупнейший знаток истории евреев, живших в христианской Испании. Вместе с ними пришли и три-четыре молодых преподавателя и ассистента — восходящие на университетском небосклоне звезды. Навестили нас два учителя из моей школы «Тахкемони», некоторые из моих одноклассников, семейство Крохмал, Тушия и Густав, владельцы мастерской по ремонту игрушек, которая называлась «Больница для кукол». Пришли Церта и Яаков Давид Абрамские, чей старший сын Ионатан в конце Войны за Независимость был убит иорданским снайпером, стрелявшим из окна школы для полицейских, находившейся по ту сторону линии фронта. Иони было всего лишь двенадцать лет. Снайперская пуля попала ему прямо в лоб, когда он играл во дворе своего дома субботним утром. В минуту его смерти родители его сидели у нас, пили чай с пирогом. И когда по нашей улице пронеслась с ревом сирены карета «скорой помощи», чтобы забрать Иони, а спустя несколько минут она же, истошно завывая, промчалась в обратном направлении по пути в больницу, мама заметила, что вот все мы каждый день строим разные планы, однако есть Тот, кто смеется в темноте над всеми нашими планами. И Церта Абрамская сказала, что это верно, так устроена жизнь, но, тем не менее, люди всегда будут строить всякие планы, ибо без этого все победит отчаяние. Спустя десять минут пришел их сосед, вызвал Абрамских во двор, сообщил им лишь часть правды, и они бегом заторопились за ним, так что тетя Церта даже забыла у нас свою сумочку с кошельком и документами. На следующий день, когда мы пришли к ним с визитом соболезнования, папа обнял ее и господина Абрамского, после чего молча вернул ей ее сумочку. Теперь же оба они, и тетя Церта, и ее муж, обняли со слезами папу и меня, но никакой сумки они с собою не принесли.