— Ну! И почему же ты не сидишь? Сядь уже!

В мгновение ока сел я на стул перед письменным столом. Прямой, как жердь. На самый краешек стула. Опереться на спинку — об этом и мысли не было.

Молчание. «Отец нации» продолжал расхаживать по комнате: шажки были маленькие, но быстрые и решительные — так лев мечется в клетке. А может, человек принял твердое решение не опоздать…

Спустя половину вечности он вдруг воскликнул:

— Спиноза!

И замолчал. Отошел к окну. Разом повернулся и рубанул:

— Читал Спинозу? Читал. Но, возможно, не понял? Немногие понимают Спинозу. Весьма немногие.

И тут он, не переставая расхаживать от окна к двери и обратно, разразился утренней лекцией об учении Спинозы — лекцией далеко не краткой. В середине его лекции появилась робкая щель в дверях, и секретарь, ниже травы, тише воды, нерешительно просунув голову и улыбаясь, попытался что-то пробормотать, но на него обрушился рык раненого льва:

— Ступай отсюда! Ступай! Не мешай! Разве ты не видишь, что я здесь веду одну из самых интересных бесед, какой у меня уже давно не было? Так что ступай уже!

Бедняга исчез в мгновение ока.

Что до меня, то я до сих пор не проронил ни единого слова. Ни звука.

А Бен-Гурион, как выяснилось, наслаждался своей лекцией о Спинозе до семи утра. И без помех продолжал еще несколько минут…

И внезапно, оборвав фразу посередине, замолчал. Остановился прямо за моей спиной. Я почти что мог ощутить своим онемевшим от ужаса затылком его дыхание. Но обернуться не осмелился. Я сидел, окаменев. Коленки мои под прямым углом были плотно прижаты друг к другу. Спина напряжена. Без малейшего намека на вопросительный знак в голосе оглушил меня Бен-Гурион следующими словами:

— Ты не завтракал!

Ответа он не дождался. Я не издал ни звука.

Вмиг нырнул и внезапно исчез Бен-Гурион где-то позади своего письменного стола. Погрузился, словно огромный камень в глубины вод. Даже верхушка его серебряной гривы больше не была видна.

Но спустя мгновение он выплыл на поверхность: в одной руке — два стеклянных стакана. В другой — бутылка «Миц-Паз» (один из дешевых сортов воды с пищевыми красителями). Решительно налил себе полный стакан. Затем, налив и мне, рубанул:

— Пей уже!

Я выпил все. Залпом. На едином дыхании. До самой последней капли. Бен-Гурион, в свою очередь, сделал несколько больших шумных глотков, будто томимый жаждой крестьянин, и вернулся к своей лекции о Спинозе.

— Что касается Спинозы, то без тени сомнения, я сообщу тебе всю суть его учения в краткой формуле: человек всегда должен сохранять хладнокровие! Никогда не терять спокойствия! Все остальное — всего лишь хитроумные комментарии и парафразы. Душевное согласие, примирение с судьбой, равное приятие добра и зла в любой ситуации! А остальное — полная дешевка! (У Бен-Гуриона была особая манера говорить: он «съедал» последнюю гласную в каждом слове — «комментарий» превращался в «комментар», а ударение звучало, как легкое рычание, которым завершалось произнесенное слово).

Тут уж я не смог больше выносить посягательств на честь Спинозы. Нельзя было и дальше молчать без того, чтобы не предать столь дорогого мне философа. Собрал я, стало быть, все свои душевные силы, поморгал и каким-то чудом осмелился открыть свой рот в присутствии властителя мира и даже проверещать тоненьким голоском:

— Хладнокровие и спокойствие и вправду есть у Спинозы, но, возможно, не совсем правильно будет утверждать, что это и есть суть учения Спинозы. Ведь есть у него также…

И тут низверглись на меня огнь и сера, обрушились потоки кипящей лавы прямо из раскаленного жерла вулкана:

— Всю свою жизнь я — последователь Спинозы! С ранней юности — я последователь Спинозы! Хладнокровие! Душевное согласие! Это самая суть сути всех идей Спинозы! Это самая их сердцевина! Душевное спокойствие! В добре и во зле, в несчастье и в триумфе — никогда не должен человек терять душевное спокойствие. Никогда!

Два его крепких кулака, два кулака старого лесоруба, вдруг опустились на стекло, покрывавшее столешницу, с такой силой, что подскочили два наших стакана и стали дрожать от жуткого страха.

А он, раздувая ноздри:

— Никогда не должен человек терять самообладания! — он обрушился на меня, словно буря с громами и молниями, разразившаяся в день Страшного суда. — Никогда и ни за что! И если ты этого не видишь — недостоин ты называться последователем Спинозы!

И тут он разом остыл.

Прояснилось.

Он уселся на свой стул, напротив меня, широко развел руки, расправил плечи, словно намеревался вдруг обхватить и прижать к груди все, что стояло на стекле, покрывавшем его письменный стол. Вдруг он улыбнулся радостно и наивно, от него исходил какой-то приятный, ласкающий сердце свет: казалось, улыбаются не только его лицо, его глаза, но все его крепкое тело расплылось в улыбке, и вместе с ним заулыбалась вся комната, и чуть ли не сам Спиноза заулыбался. Глаза Бен-Гуриона, вмиг превратившиеся из туманно-серых в ясно голубые, без стеснения изучали меня. Они блуждали по мне, словно он ощупывал меня пальцами. Что-то подобное ртути было в нем, что-то подвижное, не знающее покоя. Его доводы можно было сравнить с ударами кулака. И вместе с тем, когда он вдруг неожиданно «просиял», то сразу же превратился из Бога карающего и мстящего в престарелого дедушку, пышущего здоровьем и пребывающего в отличном расположении духа. Он лучился теплотой, которая не могла не привлекать к нему. В это мгновение высветилась одна его симпатичная черта: он вел себя словно радующийся мальчишка, полный живости, лукавства и неисчерпаемой любознательности.

— А ты? Ты ведь пишешь стихи? Не так ли?

Сказал он и задорно мне подмигнул. Словно удалось ему подстроить мне маленькую симпатичную ловушку. Словно он играл и выиграл.

И вновь я был потрясен: к тому времени мне удалось напечатать два-три плохоньких стихотворения в заштатных ежеквартальных изданиях, выпускаемых кибуцным движением (пусть бы эти издания поскорее превратились в пыль вместе с моими хилыми рифмами).

Но Бен-Гурион, похоже, уже видел однажды эти стихи: рассказывали, что он имел обыкновение просматривать всю печатную продукцию — журналы по садоводству, ландшафтной архитектуре, издания любителей шахмат и приверженцев охраны природы, исследования в области сельскохозяйственной инженерии и статистические сборники. Любознательность его была ненасытна.

И была у него, по всей видимости, абсолютная память: все, что он хоть раз увидел, — никогда не забывал.

Я что-то промямлил.

Но Глава правительства и Министр обороны не стал слушать. Его беспокойный дух уже стремился дальше. Теперь, когда неотразимым ударом он разъяснил раз и навсегда все, что до сих пор не было им разъяснено в учении Спинозы, он с огромным воодушевлением начал читать мне лекцию и по иным проблемам. О том, что у нынешней нашей молодежи уже нет прежнего стремления в первопроходцы. О новой ивритской поэзии, занимающейся всякими странными поэтическими экспериментами вместо того, чтобы широко открыть глаза и воспеть то удивительное, что происходит здесь изо дня в день, прямо на наших глазах. Воспеть возрождение народа! Возрождение нашего языка! Возрождение пустынь Негева!

И вдруг, опять-таки совершенно неожиданно, в середине бурного монолога, чуть ли не в середине фразы — ему разом все это надоело.

Он рывком поднялся со своего стула, как будто им выстрелили из пушки, поднял и меня с моего места и подтолкнул к двери. Он подталкивал меня обеими своими сильными руками точно так, как три четверти часа назад вынужден был поступить его секретарь, втолкнув меня в кабинет. Подталкивая меня к выходу, произнес Бен-Гурион с большой теплотой и симпатией:

— Беседовать — это хорошо. Очень хорошо! А что ты читал в последнее время? Что нынче читает молодежь? Пожалуйста, заходи ко мне всякий раз, когда случится тебе бывать в Тель-Авиве. Заходи, заходи, не бойся!