По этому поводу папа шутливо заметил:

— Мама наша превосходит даже царя Соломона: про него повествовали наши мудрецы, что знал он язык всякого зверя и всякой птицы, а мама наша разумеет даже языки полотенца, кастрюли и щетки.

И добавил, загоревшись от собственной веселой язвительности:

— Она прямо-таки разговаривает, касаясь вещей и камней. «Коснется Он гор — и задымятся они», — как написано в Книге Псалмов.

А тетя Рауха сказала:

— Как возвестил пророк Иоэль: «Источат горы вино, а холмы истекут молоком». А еще говорится в Книге Псалмов: «Глас Господа разрешает от бремени ланей…»

Папа произнес:

— Но из уст того, кто не является поэтом, все подобные разговоры могут слегка отдавать… как бы это сказать… красивостью. Словно кто-то изо всех сил пытается выглядеть чрезвычайно глубокомысленным. Весьма таинственным. Пытается разрешить от бремени ланей? Сейчас я поясню, что имею в виду. За подобными словами прячется очевидное, не совсем здоровое желание затуманить действительность, замутить свет логического мышления, сделать неясными все определения, смешать все понятия…

Мама сказала:

— Арье?…

И папа ответил примирительно (потому что ему действительно доставляло удовольствие подтрунивать над ней, приятно было порой уколоть ее и даже иногда позлорадствовать, но еще приятнее было ему отказаться от своих слов и извиниться. Он стремился быть всегда только хорошим. Совсем, как его отец, дедушка Александр):

— Ну, ладно, Фаничка. Покончим с этим. Ведь я только немного пошутил?..

В дни осады Иерусалима эти две миссионерки не оставили город. Они ревностно относились к своей миссии: сам Спаситель как бы возложил на них эту миссию — поддерживать дух осажденных и помогать им, на добровольных началах ухаживать в больнице «Шаарей Цедек» за теми, кто ранен в боях и при артобстрелах. Они полагали, что каждый христианин обязан делом, а не на словах искупить то, что было сотворено Гитлером по отношению к евреям. Создание Государства Израиль воспринималось ими как воля Божья. Тетя Рауха сказала на своем библейском языке и со своим финским акцентом (казалось, она перекатывала во рту мелкую гальку, и ударения в словах у нее почему-то нередко оказывались на первом слоге):

— Это словно появление радуги после вселенского потопа.

А тетя Эйли с едва заметной улыбкой, при которой разве что чуть сжимались уголки губ, изрекла:

— Ибо пожалел Господь обо всем том великом зле и не стал более уничтожать их.

Между артобстрелами они в высоких ботинках и головных платках ходили по улицам нашего квартала с глубокой кошелкой, сделанной из землистого цвета мешковины. Из этой кошелки извлекали они баночки с солеными огурцами, половинки луковиц, кусочки мыла, пару шерстяных носков, головку редьки или щепотку перца. И вручали свои дары каждому, кто готов был принять их. Неизвестно, как попадали в их руки эти богатства. Среди особо религиозных евреев были такие, кто с отвращением отвергал подарки миссионерок, некоторые с позором прогоняли этих женщин, едва появлялись они на пороге их дома, однако находились и такие, что принимали подношение, но едва тетя Эйли и тетя Рауха поворачивались к ним спиной, молча плевали на дорогу, по которой ступали ноги миссионерок.

Они не обижались. На устах у них всегда были библейские стихи с пророчествами и утешениями. Из-за их диковинного финского акцента, звучавшего для нас так же, как скрип их ботинок, ступающих по щебенке, стихи эти казались нам чуждыми и странными: «Я буду защищать град сей и избавлю», «И не войдет враг устрашающий во врата града сего», «Как прекрасны на горах твоих ноги вестника, возвещающего мир…. ибо не пройдет более по тебе злодей»… И еще: «Не бойся, раб Мой Иаков, так сказал Господь, ибо с тобою Я, ибо истреблю совершенно все народы, к которым я изгнал тебя…»

Иногда одна из них вызывалась постоять вместо нас в длинной очереди за порцией воды, которую привозили нам в цистернах по нечетным дням недели. Выдавалось по полведра воды на семью, если только осколки снарядов не пробивали стенки цистерны еще до того, как она добиралась до наших улиц. Случалось, одна из них, то тетя Эйли, то тетя Рауха, ходила по закуткам нашей подвальной квартирки, окна которой были защищены мешками с песком, и раздавала всем, кто жил у нас, пережидая осаду, по полтаблетки «комплексного витамина». Дети получали целую таблетку. Где раздобывали две миссионерки свои изумительные подношения? Где наполняли они свою глубокую кошелку из мешковины цвета земли? Одни говорили так, другие этак, но были и такие, что предупреждали меня — ни в коем случае ничего не брать у них, ибо у них одно намерение: «использовать наше трудное положение и приобщить нас к их Иисусу».

Однажды, набравшись смелости и заранее зная ответ, я спросил тетю Эйли — кем был Иисус? Кончики губ ее слегка дрогнули, когда, чуть поколебавшись, она ответила мне, что он не «был», а есть, и он любит всех, а особенно любит он тех, кто презирает его и насмехается над ним, и если наполню я сердце свое любовью, он придет и будет жить в моем сердце, и принесет мне мучения и огромное счастье, из мук воссияет счастье. Эти речи показались мне столь странными и противоречивыми, что я решил спросить отца. Отец взял мою руку в свою, подвел меня к матрасу в кухне, на полу, где нашел прибежище дядя Иосеф, и попросил прославленного автора книги «Иисус из Назарета», чтобы он вкратце, «на одной ноге», объяснил мне, кем и чем был Иисус.

Дядя Иосеф не стоял на одной ноге, а восседал, утомленный, печальный и бледный, в углу матраса. Спина его опиралась о закопченную стену, а очки были сдвинуты на лоб. Ответ его сильно отличался от ответа тети Эйли: по его утверждению, Иисус из Назарета был одним из «величайших сынов народа Израиля во всех поколениях, замечательным моралистом, ненавидевшим черствых сердцем, сражавшимся за то, чтобы вернуть иудаизму его первоначальную простоту, высвободить еврейство из рук раввинов, изощряющихся в казуистике».

Я не знал, кто такие «черствые сердцем» и кто такие те, кто «изощряется в казуистике». А еще я не знал, как совместить Иисуса дяди Иосефа, Иисуса, ненавидящего, воинствующего и спасающего, с Иисусом тети Эйли, который был лишен ненависти, не воевал, не спасал, который, наоборот, всех любил, особенно тех, кто грешен, особенно тех, кто презирал его.

В старой папке я нашел письмо, которое прислала мне тетя Рауха от своего имени и от имени тети Эйли из Хельсинки в 1979 году. Письмо написано на иврите, и среди прочего, сказано в нем: