— Смотри, сынок, смотри хорошенько, в семь глаз смотри, пожалуйста, на все на это, ибо эту ночь ты, парень, уже не забудешь до последнего дня своей жизни, об этой ночи ты еще расскажешь своим детям, внукам и правнукам, и будешь рассказывать еще очень долго после того, как нас здесь уже не будет.

Под утро, когда ребенок безоговорочно обязан был спать в своей постели, видимо, часа в три или четыре я прямо в одежде юркнул под одеяло и погрузился в темноту. И вот, спустя какое-то время, рука отца приподняла в темноте мое одеяло, но не для того, чтобы пожурить меня за то, что я лег в постель в своей дневной одежде, а для того, чтобы прилечь со мною рядом, — и он тоже был в своей дневной одежде, которая, как и моя, пропахла потом, толчеей и толпой (а ведь у нас было железное правило: никогда, ни в коем случае, ни за что не ложиться на простыни в одежде). Папа лежал рядом со мной несколько минут и молчал, хотя обычно не выносил молчания и торопился его нарушить. Но на сей раз он совсем не тяготился молчанием, воцарившимся между нами, и даже принимал в нем участие. Только рука его легонько гладила меня по голове. Словно в этой темноте папа превратился в маму. Потом он рассказал шепотом, ни разу не назвав меня «ваше высочество» или «ваша честь», о том, как издевались над ним и его братом Давидом уличные мальчишки в Одессе, как обошлись с ним парни — поляки и литовцы — в польской гимназии Вильны (и девушки тоже в этом участвовали). А когда на следующий день его отец, мой дедушка Александр, пришел к гимназическому начальству, требуя справедливости, хулиганы не только не вернули порванные брюки, но на глазах у всех напали и на отца, дедушку Александра, силой повалили его на землю, сдернули и с него брюки прямо посреди гимназического двора, и девочки смеялись, говорили гнусности, твердили, что, мол, евреи такие и сякие… А учителя только молчали или, возможно, тоже смеялись.

Все еще голосом, которым говорят в темноте (рука его запуталась в моих волосах — он не привык и не умел гладить), сказал мне папа, лежа со мной под моим одеялом, под утро тридцатого ноября 1947 года: «Конечно, и тебе не однажды будут досаждать всякие хулиганы, и на улице, и в школе. Возможно, они будут приставать к тебе как раз потому, что ты будешь немного похож на меня. Но отныне, с той минуты, как появится у нас государство, хулиганы никогда не пристанут к тебе, потому что ты — еврей, а евреи — они такие и сякие. Это — нет. Никогда в жизни. С нынешней ночи с этим здесь покончено. Покончено навсегда».

И я протянул свою сонную руку, чтобы коснуться его лица, чуть пониже его высокого лба, и вдруг вместо очков мои пальцы коснулись слез. Никогда за всю свою жизнь, ни до этой ночи, ни после нее, даже когда умерла моя мама, я не видел отца плачущим. По сути, и в ту ночь я этого не видел: в комнате было темно. Только левая моя рука видела.

Спустя примерно три часа, в семь утра, пока мы спали, и спала, пожалуй, вся улица, и весь квартал, в Шейх Джерах обстреляли еврейскую карету «скорой помощи», ехавшую из центра Иерусалима в больницу «Хадасса» на горе Скопус. По всей Эрец-Исраэль арабы нападали на еврейские автобусы, убивали и ранили пассажиров, стреляли из легкого стрелкового оружия и из пулеметов по отдаленным кварталам и одиноким населенным пунктам. Верховный мусульманский комитет под председательством Джемаля Хусейни объявил всеобщую забастовку во всех арабских населенных пунктах, послал толпы на улицы и в мечети, где религиозные лидеры призывали начать священную войну «джихад» против евреев. Через два дня сотни вооруженных арабов вышли из Старого города, распевая песни, призывающие к кровопролитию, выкрикивая суры Корана, вопя «Итбах ал яхуд!» (вырежем евреев!), стреляя в воздух. Это шествие сопровождала британская полиция, и британский бронетранспортер, как рассказывают, ехал в голове толпы, ворвавшейся в еврейский торговый центр на восточной оконечности улицы Мамила, толпы, разграбившей и спалившей весь квартал. Сорок еврейских магазинов были преданы огню. Британские солдаты и полицейские поставили заслоны на спуске улицы Принцесса Мери и не дали возможности силам еврейской подпольной организации Хагана прийти на помощь евреям, попавшим в ловушку в торговом центре. Британские власти даже конфисковали оружие Хаганы и арестовали шестнадцать ее бойцов. На следующий день бойцы-подпольщики из организации ЛЕХИ сожгли в отместку кинотеатр «Рекс», по-видимому, принадлежавший арабам.

В первую неделю беспорядков погибло около двадцати евреев. До конца второй недели по всей Эрец-Исраэль нашли свою смерть около двухсот евреев и арабов. С начала декабря 1947 года и до марта 1948 года инициатива была в руках арабов. Евреи в Иерусалиме и во всей Эрец-Исраэль вынуждены были ограничиться только отражением атак, поскольку британцы срывали все попытки бойцов Хаганы проявить инициативу и перейти в контратаку, арестовывали подпольщиков, реквизировали их оружие. Арабские местные полурегулярные силы, а с ними сотни вооруженных добровольцев из соседних арабских стран вместе с двумя сотнями британских солдат, перешедших на сторону арабов, перекрыли все дороги по всей Эрец-Исраэль, расчленили еврейские поселения одно от другого, осадили многие из них. Только специальные колонны под охраной вооруженного конвоя могли доставлять осажденным продовольствие, топливо, боеприпасы.

Пока власть оставалась в руках британцев, и они пользовались ею в основном для того, чтобы, связав евреям руки, помочь в этой войне арабам, еврейский Иерусалим оказался отрезанным от остальной Эрец-Исраэль. Единственное шоссе, соединявшее Иерусалим с Тель-Авивом, было перерезано арабскими силами, и лишь время от времени, неся тяжелые потери, с трудом преодолевая путь из долины к расположенному в горах осажденному городу, пробивались в него колонны с продовольствием, топливом, снаряжением. В конце декабря 1947 года еврейские кварталы Иерусалима практически находились в осаде. Иракские регулярные войска, которым британская власть позволила захватить водные насосы в районе городка Рош ха-Аин, подорвали насосные устройства, подававшие воду в еврейские кварталы Иерусалима, и, если не считать колодцы и накопительные резервуары, евреи практически остались без воды. Обособленные кварталы, такие, как, например, еврейский квартал Старого города, Ямин Моше, Мекор Хаим, Рамат Рахель, оторванные от других частей Иерусалима, находились в двойной осаде. «Комитет по оценке ситуации», назначенный Еврейским агентством, заботился о лимитированном снабжении продовольствием и водой. Цистерны с водой проезжали по улицам в перерывах между артобстрелами — на одну душу выделялось ведро воды на два-три дня. Хлеб, овощи, сахар, молоко, яйца и все остальные виды продовольствия были строго лимитированы и выдавались на семью только по продовольственным карточкам. Затем и эти продукты закончились, и вместо них крайне редко выдавались мизерные порции сухого молока, сухарей, яичного порошка, издававшего странный запах. Лекарства и лекарственные препараты почти кончились. Раненых порою оперировали без наркоза. Электроснабжение полностью отсутствовало, поскольку не было топлива. И долгие месяцы мы жили в темноте. Либо при свечах.

Наша подвальная квартира стала чем-то вроде убежища для жильцов верхних этажей — она считалась надежным укрытием при артобстрелах и прицельном огне. Все застекленные рамы были сняты и спрятаны, вместо них в окнах разместили мешки с песком. И днем, и ночью, с марта 1948 года по август-сентябрь, царила у нас непрерывная пещерная темень. В этой густой тьме, в спертом воздухе теснились у нас вперемежку, располагаясь на матрацах и циновках, двадцать, а то и двадцать пять душ, знакомых и незнакомых, беженцев из районов обстрела. Среди них были две древних старухи, день-деньской сидевшие на полу в коридоре, уставившись в одну точку, а также полубезумный старик, называвший себя пророком Иеремией: он, не переставая, оплакивал гибель Иерусалима и сулил всем нам арабские газовые камеры неподалеку от Рамаллы, «в которых уже начали удушать две тысячи сто евреев ежедневно». Были здесь и дедушка Александр, и бабушка Шломит, и старший брат дедушки Александра дядя Иосеф, профессор Клаузнер собственной персоной, а с ним жена еще одного их брата Хая Элицедек. Профессор и его невестка смогли в самый последний момент убежать из отрезанного от города квартала Тальпиот, подвергающегося непрерывным атакам, и нашли у нас прибежище. Оба они валялись у нас на тесной кухоньке, в одежде и обуви, то впадая в дрему, то бодрствуя, поскольку из-за царившей тьмы трудно было отличить день от ночи, а кухня считалась наименее шумным местом. (Господин Агнон, как рассказывали у нас, также был вывезен из квартала Тальпиот и поселился в доме своего друга в Рехавии).