Роман поднялся с постели и, потирая слегка занемевшую руку, подошел к музыкальному центру. Подумав немного, взял с полки лазерный диск с дирижаблем и римской цифрой «три» на обложке, достал его из коробки и засунул в проигрыватель. В массивных колонках мощностью по пятьсот ватт каждая зашипело, и квартиру сотрясли звуки Immigrant Song.

Сразу взбодрившись, Роман подошел к окну, распахнул его и, еще раз глубоко вздохнув, но теперь уже с удовольствием, отправился в душ.

Эту квартиру Роман Меньшиков купил чуть больше года назад.

Тогда в ней жили старичок со старушкой, которые, судя по всему, были предпоследними в каком-то древнем дворянском роду. Их дети давно уехали в далекие заграницы, содержать огромную квартиру в сто семьдесят метров старикам было не по силам, и далекие родственники то ли Рюриковичей, то ли Романовых решили уехать к детям, а квартиру, понятное дело, продать.

Четырехкомнатная квартира в переулке Антоненко, в трех минутах ходьбы от Исаакиевского собора, находилась на третьем этаже. Старинная мебель, которую увезти за границу не представлялось никакой возможности, была продана.

Столовый гарнитур, в который входили большой овальный стол на львиных ногах, двенадцать стульев, вызывавшие острое желание вспороть их складным ножом, и кафедральный буфет, достававший до четырехметрового потолка, украшенного лепными ангелочками, уехал в богатый частный дом за городом, камин был разобран и увезен в Финляндию, а огромную дубовую кровать весом в тонну Роман оставил себе.

На этой кровати, говорил он посещавшим его девушкам, хорошо резать королей. Но я не король, поэтому мне такая участь не грозит. Девушки обычно хихикали и охотно делали на этой кровати все остальное.

Опустевшая квартира была подвергнута евроремонту, выкрашена в светлые тона, и Роман первое время часто аукал, прислушиваясь к улетавшему в дальние комнаты эху.

Сменив хозяина, квартира стала совершенно другой.

Теперь на стенах висели постеры с изображениями великих волосатых ребят, а именно — Мика Джаггера, Карлоса Сантаны, Роберта Планта, Джимми Хендрикса и прочих монстров рока и блюза.

Среди них скромно помещался плакат девяносто на метр двадцать, на котором красовался сам Роман с микрофоном в руке. На пальцах этой руки сверкали аж целых три перстня с огромными фальшивыми бриллиантами, взгляд Романа был задушевен и проницателен, а его прическа была уложена волосок к волоску.

Роману не нравился этот портрет, но менеджер и спонсор Романа Лева Шапиро, толстый и рослый еврей, назвал его адиетом, да и девушки одобряли такой имидж…

Поэтому портрет висел, Роман со временем привык к нему и перестал раздражаться, глядя на свой конфетный образ, который совершенно не соответствовал стилю его существования.

На большом столе, располагавшемся у окна, стоял мощный компьютер с жидкокристаллическим дисплеем в двадцать три дюйма, рядом с ним можно было увидеть развалившуюся пачку лазерных дисков с портретом Романа и надписью «Вера без надежды». Надпись была сделана из колючей проволоки, а сам Роман, облаченный в телогрейку и лагерный кепарь, держал в зубах беломорину, его щеки покрывала модная трехдневная щетина, и никаких перстней на пальцах, естественно, не было.

Именно на этом диске Роман Меньшиков заработал те самые пятьдесят тысяч долларов, на которые купил квартиру. Квартира стоила как минимум в четыре раза больше, и Роман понимал, что ему неслыханно повезло.

Но не в одном везении было дело.

На эту квартиру претендовали гораздо более состоятельные люди, готовые заплатить полную стоимость, а также произвести на Романа некоторое давление, с тем чтобы он убрался с глаз долой, но другие люди, те, для которых Роман сочинял и пел свои песни, объяснили тем богатым людям, что они не правы, и богатеи тихо исчезли.

И теперь Роман жил один в просторной буржуйской квартире и был уверен в том, что никакой гегемон не придет его раскулачивать. А если и придет, то точно так же и уйдет.

И для этой уверенности у Романа были все основания.

Роман Меньшиков был популярным автором-исполнителем в стиле уголовного шансона, его диски расходились миллионными тиражами, а братва по всей России была готова носить его на руках.

Такие дела.

Из ванной доносился плеск, и сидевший на подоконнике рыжий кот по имени Шнырь терпеливо ждал, когда его повелитель выйдет и даст бедному несчастному животному ежедневную порцию «Вискаса».

Наконец плеск прекратился, и из ванной с полотенцем на шее вышел мокрый Роман.

Он посмотрел на Шныря, сделал музыку потише и сказал:

—  Ну что, скотина безрогая, жрать небось хочешь?

Скотина соскочила с подоконника и, подойдя к Роману, стала тереться о его ноги, мурлыча и преданно щуря глаза.

—  Жрать-то ты готов, — укоризненно произнес Роман, — а чтобы хоть раз бардак в комнате прибрать — так нет тебя!

Роман направился к холодильнику, и Шнырь, путаясь под ногами, последовал за ним. Достав банку «Вискаса», Роман содрал с нее крышку и вывалил содержимое в алюминиевую миску, которую привез с концерта, проходившего на территории одного из исправительных учреждений.

Миску подарил ему старый зэк, который сказал, что она фартовая, и Роман, рассыпавшись в благодарностях, бережно засунул ее в дорогой гастрольный баул. Однако, приехав домой, он рассудил, что такого фарта ему и даром не надо, и из миски с тех пор стал жрать Шнырь.

Какое имя — такая и посуда.

Засунув два куска белого хлеба в тостер, Роман включил кофеварку и стал неторопливо вытираться, рассеянно оглядывая свое богатое пристанище.

У стены стояла трехметровая открытая вешалка, на которой теснились рубашки, футболки и разнообразные порты. На другой вешалке, покороче, можно было найти десяток костюмов на все случаи жизни, а рядом с ней, на бюсте Льва Толстого, стоявшем на высокой стеклянной тумбе, красовался черный кружевной бюстгальтер, размер которого заставлял глубоко задуматься.

У другой стены стоял двухметровый плазменный телевизор, по бокам которого высились колонки домашнего кинотеатра, третью стену целиком занимал книжный стеллаж, забитый шедеврами мировой литературы вперемешку с современными бестселлерами типа «Знахаря» или «Акулы», а в углу помещалась полноразмерная статуя «Писающий мальчик».

Мальчику было лет сорок, и в том, что он именно писал, уверенности не было, но то, за что он держался правой мускулистой рукой, внушало уважение. Тем не менее на постаменте было написано, что это именно мальчик, и что он именно писает.

Роман усмехнулся и сказал Шнырю:

—  Тот, кто скажет, что это девочка, может бросить в меня камень.

После этого, бросив полотенце на развороченную постель, Роман уселся завтракать. От холодильника доносилось чавканье, которое не могла заглушить даже музыка Led Zeppelin, и Роман, покосившись на кота, сказал:

—  Ну и манеры у вас, сударь!

Шнырь и ухом не повел.

Роман вздохнул и налил себе кофе.

Как раз в этот момент тостер лязгнул и выбросил два куска подгоревшего хлеба. Чертыхнувшись, Роман выбросил испорченные тосты в ведро и стал намазывать масло на обыкновенный честный белый хлеб. Потом он положил сверху обыкновенный честный кусок белой рыбы толщиной в два пальца и, вздохнув, откусил солидный кусок.

Закончив завтрак, Роман посмотрел на Шныря и сказал:

—  Эх, умел бы ты мыть посуду…

Шнырь в это время намывался, замахиваясь лапой через ухо, и Роман добавил: