Я рассмеялся:

— Вот уж не думал, что ты горячая поклонница Ли Бо.

Юнь улыбнулась и призналась:

— Но почитаю я своего первого наставника — Бо Цзюй-и, то впечатление, которое в свое время он на меня произвел, осталось во мне до сих пор.

О каких стихах ты говоришь? Юнь удивилась:

Ну конечно же о «Песне о пипе». Я пошутил:

— До чего странно! Ли Бо — твой близкий друг, Бо Цзюй-и — наставник, а литературный псевдоним твоего мужа Сань-бо, похоже, что твоя судьба связана с иероглифом «бо».

В ответ Юнь улыбнулась и согласилась:

— Верно, иероглиф «бо» — моя судьба, но опасаюсь другого, что слово «бо» я буду писать всю жизнь.

(У нас, в Сучжоу, ошибочное написание иероглифа называется «бо»[38].)

Мы оба весело рассмеялись. Я решил продолжить беседу:

— Коль так хорошо ты разбираешься в поэзии, посмотрим, знаешь ли ты поэмы фу[39]!

Юнь ответила:

— «Чуские строфы»[40] — начало этой поэзии, но знаний моих недостаточно, чтоб ее понимать. А среди поэтов династий Хань и Цзинь нет стихотворца более замечательного, чем Сыма Сян-жу, как по напевности стихов, так и по изысканности стиля.

Я шутливо заметил:

— Полагаю, что отнюдь не цитра влекла Вэнь-цзюнь к Сыма Сян-жу[41], не так ли?

И мы снова разразились хохотом.

Я по натуре простосердечен, несдержан и поступаю по велению чувства, в Юнь, напротив, преобладало рассудочное начало—словно наставник-конфуцианец, она ревностно исполняла принятые правила поведения, если мне случалось принести ей платье или оправить рукав, всякий раз слышал: «Виновата», а принимая от меня полотенце или веер, она- непременно вставала.

В конце концов мне это надоело и однажды я сказал ей:

— Уж не собираешься ли ты связать меня веревкой благочестия? Пословица гласит: «Чересчур благочестивый всегда лжет».

У Юнь заалели щеки, и она горячо возразила:

Зачем называть ложью обычную вежливость и проявление уважения?

Истинное уважение и почитание в сердце, а не в пустой условности.

Юнь возразила:

— На свете нет для человека никого ближе отца и матери, так может ли уважение к ним, как ты говоришь, носимое в сердце, внешне проявиться в дерзости или беспутстве?

Я сдался:

— Да я пошутил.

Юнь, однако, не успокаивалась.

— Разлад в семье как раз и начинается с необдуманной шутки. Если бы я знала, что когда-нибудь ты рассердишься на меня из-за пустяка, я уже сегодня умерла бы с горя.

Я привлек Юнь к себе, приласкал, и на ее лице заиграла улыбка. С той поры слова «прошу прощения», «виновата» стали для нас обычными, вроде служебных слов в грамматике. Точно Лян Хун и Мэн Хуан[42], мы были вежливы друг с другом в течение всех двадцати четырех лет нашей совместной жизни.

Шло время, и наши чувства день ото дня становились прочнее. В доме среди своих, встречались ли мы в полутемной комнате или сталкивались в длинном коридоре, мы неизменно брали друг друга за руки и спрашивали:

— Ты куда идешь?

И сердца наши трепетали, точно мы стыдились, что кто-то нас увидит[43]. На людях мы старались избегать сидеть рядом или вместе гулять, но прошло какое-то время и мы перестали придавать этому значение. Даже если Юнь с кем-то разговаривала, увидев меня, она подымалась и шла навстречу или высвобождала местечко рядом с собой, и мы опять были вместе. Это получалось естественно, как само собой разумеющееся, но я поначалу стыдился. Наше стремление быть вместе стало как бы привычкой. Мне трудно представить, чтобы муж и жена, дожив до седых волос, питали друг к другу неприязнь. А пословица гласит: «Если жена не враг мужу, они не доживут вместе до седых волос». Уж не знаю, есть ли правда в этих словах?

В седьмую луну седьмого дня[44] того года мы собрались свершить поклонение Небесной внучке[45]. Юнь расставила свечи и курительные душистые палочки, принесла тыкву и фрукты. Я вырезал две печатки с надписью: «Быть нам мужем и женой во веки веков». На моей печатке надпись шла красным по белому, на печатке Юнь — белым по красному — мы решили пользоваться ими в нашей переписке. Той ночью луна была на удивление красива, я смотрел на воду, отсвет луны напоминал переливчатое сияние шелка. Мы были в легких платьях, в руках держали маленькие веера и, усевшись у окна, выходящего на поток, смотрели, как гонимые ветром облака пролетают над нашими головами, непрестанно и причудливо меняя очертания. Юнь заметила:

— Как велика вселенная, а луна — одна, не знаю, есть ли сейчас в мире два других человека, которые бы любили друг друга так, как мы?

Я ответил:

— Думаю, что многие в этот чудесный прохладный вечер любуются луной, я уверен, что немало юных дев рассуждают сейчас об облаках и туманах, сидя в своих укромных теремах за расшитыми пологами; но сомневаюсь, чтобы муж и жена любовались луной и говорили об облаках.

Тем временем свечи догорели, луна исчезла в темном небе, мы убрали фрукты и пошли спать.

Пятнадцатый день седьмой луны в народе называют Днем духов[46]. Юнь приготовила чашечки с вином, чтобы выпить их при свете луны. Но вдруг тучи закрыли небо, стало сумрачно, словно землю окутала тьма. Юнь испугалась и загадала:

— Если суждено нам прожить вместе до седых волос, пусть луна появится снова.

На душе у меня было тоскливо. Мы молча смотрели на другой берег реки, где сияние светлячков то угасало меж ив на дамбе, то разгоралось вновь в мириадах точек среди осоки, росшей на отмелях. Стараясь передать свое настроение, мы с Юнь начали составлять стихи: один говорил две строки, другой сочинял две следующие, так мы продолжали до тех пор, пока наши упражнения не потеряли смысла.

Юнь, не в силах больше сдерживаться, залилась слезами и тут же со смехом упала мне на грудь, не в состоянии вымолвить ни слова. В нос мне ударил густой запах жасмина, приколотого к ее волосам. Я похлопал ее по спине и будто сам себе сказал:

— Всегда полагал, что древние за форму и цвет уподобляли жасмин жемчугу, они украшали жасмином волосы и добавляли лепестки в пудру. И не ведал того, что в волосах, впитав запах пудры и масла, жасмин благоухает даже тоньше. Да, пожалуй, цитрус фошоу[47], «Рука Будды», не идет ни в какое сравнение с жасмином, как говорится, он «вынужден отступить на тридцать верст».

Юнь перестала смеяться:

Вот уж нет! Фошоу все равно что высокорожденный среди простых родом, у него непередаваемый едва уловимый аромат, а жасмин — из простонародья, что вечно ищет опору в других. Его аромат не что иное, как сочетание разных запахов.

Так почему же ты не с высокорожденным, а с тем, что из простонародья?

А мне смешон благородный, обожающий простонародье.

Пока мы весело перекидывались словами, пробило третью стражу. Поднялся легкий ветерок и разогнал тучи, на небо выплыла круглая луна — мы ликовали и осушили наши чашки с вином. Но прежде чем допили третью чашечку, услыхали всплеск, казалось, кто-то упал в воду под самым мостом. Мы выглянули в окно и пристально вгляделись в воду: она была подобна зеркалу, только стремительно пролетевшая над водой утка потревожила тишину. Я слышал, что подле Цанланского павильона бродит дух утопленника, но, чтобы не испугать Юнь, не стал говорить об утопленнике.

Юнь спросила:

— Послушай! Что это за шум?

Она дрожала от страха. Я поспешил захлопнуть окно, и, захватив с собой чашки и вино, мы вернулись в спальню. От светильника, в котором пламя было не больше бобового зерна, отбрасывалась причудливая тень — словно свернувшаяся змея. Чувство необъяснимой тревоги овладело нами. Я подрезал фитиль, чтоб пламя было ярче, и мы пошли спать. В ту ночь у Юнь началась лихорадка. Вскоре и я заболел. Мы пролежали в постели около двух недель — поистине, когда радость жизни достигает предела, наступает пора невзгод — то был зловещий знак, он предвещал, что нам не дожить вместе до седых волос.