К празднику Середины осени[48], что приходится на пятнадцатый день восьмой луны, я был вполне здоров. Вот уже полгода Юнь была моей женой, но она еще не выходила за пределы нашего жилища и видела лишь стену Цанланского павильона. В тот день я через старого слугу передал сторожу приказ никого к нам не пускать. С наступлением вечера я, Юнь и моя младшая сестренка в сопровождении няньки и девочки-служанки двинулись вслед за старым слугой осматривать парк и павильон. Мы миновали каменный мост, вошли в ворота, повернули на восток и, попетляв немного, достигли места, где среди ярко-зеленых деревьев высилась насыпная гора. Павильон стоял на самой ее вершине. Мы поднялись по ступеням к павильону, и взору открылся бескрайний простор: в красном зареве догорающего заката в небо подымались струйки дыма от очагов, а дальше, на другом берегу реки, виднелся парк Лес у подножия горы, здесь богатые и знатные обычно устраивали званые обеды. Позже на этом месте построили Школу полного знания. В павильоне мы постелили циновку и уселись в кружок. Сторож приготовил нам чай. Из-за макушек деревьев скоро выплыла ясная луна, легкий ветер колыхал края наших рукавов, луна отражалась в волнах, и пыль мирских забот и суеты словно слетала с нас. Юнь сказала мне тогда:

— Какое радостное путешествие у нас сегодня. Но будет еще веселее, если мы поплаваем вокруг павильона на легкой лодочке.

В домах засветили огни, напомнив нам, что близится пятнадцатая ночь восьмой луны. Поддерживая друг друга, мы спустились с холма и воротились домой.

Согласно народному обычаю, все женщины, богатые или бедные, в ту ночь выходят из домов и гуляют, обычай этот зовется «гуляние при лунном свете». Но никто не пришел в уединенное, тихое и полное спокойного сияния место — к Цанланскому павильону. Мой отец господин Цзяфу обожал брать себе приемных сыновей, в конце концов у меня набралось двадцать три брата, а моя матушка удочерила девять девочек. Среди них были девица Ван, вторая моя сестра, и шестая сестра[49], по имени Юй, обе были задушевными подругами моей жены. Ван, большая охотница до вина, была взбалмошная, а Юй — веселая и говорливая. Всякий раз, когда подруги собирались вместе, они попросту выставляли меня из комнаты, а если ночевали, то втроем укладывались в одну постель. Я знал, что все это проделки Юй. В шутку я однажды сказал ей:

— Когда ты выйдешь замуж, я приглашу твоего мужа погостить у меня дней десять.

В ответ сестрица сказала:

— Тогда и я приду сюда и буду спать с Юнь в одной постели. Разве это не удовольствие?

Юнь и Юй улыбнулись друг другу.

К этому времени собрался жениться мой брат Питан, и мы поселились у Моста пьющего коня на улице Цанми. Дом был большой, просторный, но не такой уединенный и изысканный, как Цанланский павильон.

В день рождения моей матушки у нас в доме обычно давали театральные представления, и поначалу Юнь находила эти зрелища интересными. Отец никогда не признавал никаких запретов и попросил представить «Жестокое расставание»[50], актеры с мастерством показали тонко сделанную сцену и сумели глубоко тронуть зрителей. Я украдкой взглянул на Юнь, находившуюся за занавеской, она стремительно поднялась и ушла. Прошло немало времени, но Юнь не показывалась. Я пошел искать ее. Ко мне присоединились и сестры — Ван и Юй. Мы нашли Юнь в ее комнате, она сидела у своего туалетного столика, положив голову на руки. Я спросил:

— Тебе грустно? Она ответила:

— Обычно пьесы смотрят ради развлечения, но эта разбила мне сердце.

Сестрицы расхохотались. Я заметил им:

— Перестаньте, Юнь всегда принимает все близко к сердцу.

Сестрица Юй спросила мою жену: уж не собираешься ли ты просидеть здесь весь день?

Я приду, если актеры сыграют что-нибудь веселое, — ответила ей Юнь.

Услышав пожелание Юнь, сестрица Ван попросила матушку, чтоб актеры представили что-нибудь вроде «Убийства Ляна» или «Возвращения долга»[51]. Юнь пришла посмотреть представление, оно ей понравилось, и она вновь развеселилась.

Когда мой дядюшка Су-цунь безвременно скончался, отец назначил меня его наследником, поскольку у того не было детей. Могила дяди была в Сикуатане, на Горе счастья и долгой жизни, то есть как раз подле нашего родового захоронения.

Каждый год весной я отправлялся в те места с Юнь поклониться праху дяди и обмести могилу. Сестрица Ван, узнав, что в тех местах находится знаменитый парк Гоюань, как-то пошла вместе с нами. По дороге Юнь обратила внимание на камни, они были самых разнообразных оттенков, с рисунком наподобие лишайника. Она предложила:

Что если из этих камней сделать на подносе горку, получится куда интереснее, чем пейзаж с белыми камнями из Сюаньчжоу[52].

Боюсь, не найдем достаточно камней нужной формы, — ответил я.

Если уж сестрице они так нравятся, я соберу для нее эти камни, — предложила Ван.

Она взяла у нашего провожатого пеньковый мешок и, шагая словно журавлик, принялась подбирать камни. Каждый раз, подняв какой-нибудь голыш, она спрашивала, годится ли он, и я отвечал ей «хорош» или «не стоит». Собирала она довольно долго, усталая, она вернулась к нам с мешком, набитым камнями, на лице ее сквозь пудру выступали капельки пота. Бросив мешок, она сказала:

— Если еще подыму хоть один камень, упаду.

— Говорят, что в горах для сбора фруктов приручили обезьян, теперь я вижу, что такая работа как раз для них, — заметила Юнь.

Ван с возмущением закрыла лицо руками и готова была разрыдаться, я остановил ее и сказал Юнь осуждающе:

— Для тебя так старались, а ты городишь чушь, неудивительно, что сестрица рассердилась.

Возвращаясь домой, мы посетили парк Гоюань, молодая зелень соперничала в яркости с кокетливыми купами красных цветов. Ван по натуре была грубовата, она срывала цветы и тут же их бросала. Юнь стала бранить ее.

— Если ты не хочешь поставить цветы в воду или приколоть к волосам, зачем же рвать?

Ван ответила:

— А что тут плохого? Ведь им же не больно! Я в шутку решил постращать ее:

— Когда-нибудь тебя постигнет суровая кара — выйдешь замуж за рябого или бородатого.

Ван бросила на меня гневный взгляд, кинула цветы на землю и ногой отшвырнула их в пруд.

— Почему вы все время меня обижаете? — вскричала она.

Юнь помирилась с ней, приласкала, и Ван успокоилась.

Поначалу Юнь была неразговорчива, и ей нравилось слушать мои рассуждения. Я стал учить ее красноречию, подобно тому как сверчка заставляют бегать, подхлестывая травинкой. В конце концов она научилась вести беседу. Вот пример тому.

У Юнь была привычка запивать рис чаем, еще ей нравились соевый соленый творог с горчицей (в Сучжоу это блюдо зовется «вонючий творог» и особым способом замаринованные в креветках огурцы. Могу только сказать, что более всего на свете я ненавидел именно этот творог и огурцы. И чтобы подшутить над ней, сказал ей однажды:

— У собаки нет вкусового обоняния, и она ест отбросы, не ведая, что они дурно пахнут; жук роется в навозной куче, и если и превращается в цикаду, то только потому, что жаждет взмыть повыше. Но разве ты собака или жук?

Юнь ответила мне так:

— Соевый творог едят, потому что он дешев, его можно есть и с чжоу, и с сухим рисом — я привыкла к нему с детства. Ныне я вступила женой в твой дом — словно жук, оборотилась цикадой, но мне по-прежнему нравится творог, ибо не следует забывать, откуда ты родом. Что же до огурчиков, то впервые я попробовала их в твоем доме. Я сказал ей:

— Что же, тогда выходит, мой дом — собачья конура?

Юнь оказалась в затруднении и, немного подумав, привела такой довод:

— Конечно, в каждом доме есть нечистоты, но различие состоит в том, едят их или нет. Ты обожаешь чеснок, и я пытаюсь привыкнуть к нему, тогда как творог я тебя есть не заставляю. А огурчики хороши, попробуй взять их в рот, зажав нос, и ты поймешь их вкус. Маринованные огурцы схожи с У Янь[53], которая была уродлива лицом, но прекрасна добродетелями.