И вот нам довелось встретиться вновь. Я объяснил Цао, что еду к мужу сестры, но мое путешествие прервано сильным снегопадом.

— Если завтра небо прояснится, — сказал Цао, — я поеду с вами, так как и мой путь лежит в том же направлении.

Он вынул несколько монет и купил вина, стараясь таким образом выразить мне свою симпатию.

На рассвете двадцать второго дня, когда только-только раздались первые удары колокола, я услышал крик паромщика, зазывающего пассажиров. Я тут же поднялся и пригласил Цао вместе идти на паром. Но он сказал:

— Не торопитесь. Давайте сперва поедим.

Он заплатил за мой постой и за все, что я там задолжал, и потащил меня поесть. Но я уже так устал от бездействия и так спешил переправиться на тот берег, что еда не лезла в горло — еле-еле проглотил два кунжутных блина. Когда мы, наконец, взошли на паром, ветер пронзил меня сотнями стрел и я снова задрожал от холода.

Цао сказал:

— Эту лодку наняла некая вдова. Говорят, у нее муж удавился в Цзинцзяне[98]. Придется подождать ее.

С пустым брюхом, замерзший, я едва дождался пополудни, и вот, наконец, мы двинулись. Когда мы прибыли в Цзинцзян, уже смеркалось. Цао сказал:

В Цзинцзяне два присутственных места. Родственник, к которому вы направляетесь, служит в самом городе или за его пределами?

Право, не знаю,— ответил я, в подавленном настроении следуя за ним по пятам.

Тогда надо поискать ночлег,— предложил Цао.— А к нему пойдем завтра утром.

Мы зашли на постоялый двор. Мои туфли и носки были насквозь мокрые, все в грязи, и я положил их у очага, чтоб подсушить. Кое-как поев, истомленный усталостью, я погрузился в беспокойный сон. Когда наутро я проснулся, оказалось, что носки мои наполовину сгорели. Цао опять заплатил за мой стол и приют.

Наконец мы добрались до дома моего зятя Хуэй-лая. Дом его оказался в самом городе. Но Хуэй-лай еще не вставал. Услышав о моем приходе, он быстро оделся и вышел. Мой жалкий вид его испугал:

Что с вами? Как вы дошли до такого плачевного состояния?

Не спрашивайте пока ни о чем. Дайте мне в долг две серебряные монеты, если у вас есть при себе деньги, мне надо отдать их моему попутчику.

Хуэй-лай дал мне два юаня[99], и я протянул их Цао. Цао ни за что не хотел брать деньги, лишь после моей настойчивой просьбы он взял один юань и ушел. Только тогда рассказал я шурину обо всем, что со мной случилось, а также и о цели моего прихода. Хуэй-лай ответил мне так:

— Мы с вами близкие родственники, и даже если бы я не брал у вас денег, моя обязанность помочь вам, чем только смогу. К несчастью, наши джонки с солью захвачены пиратами. Сейчас у меня плохо с деньгами. Боюсь, что не смогу дать вам большую сумму. Не согласитесь ли вы принять юаней двадцать в погашение моего долга?

Я не уповал на большее, возражать не стал. Через два дня небо прояснилось, потеплело, и я отбыл. Двадцать пятого дня первой луны я был уже дома. Юнь сразу же спросила меня:

— Снег захватил тебя в пути?

Я рассказал ей о моих злоключениях. Юнь горестно заметила:

— Когда повалил снег, я полагала, что ты уже в Цзинцзяне, а ты, оказывается, плыл по реке. Хорошо еще, что тебе повстречался этот старый Цао, поистине, небо милосердно к хорошим людям.

Через несколько дней мы получили письмо от Цин-цзюнь, из которого узнали, что ее младший брат уже служит в лавке моего друга Н-шаня. С согласия и благословения моих родителей Цин-цзюнь в двадцать четвертый день первой луны вступила в новый дом. Можно было считать, что судьба моих детей устроена, но разлука с ними причиняла нестерпимую боль и родителям, и детям.

В начале второй луны повеяло теплом. С деньгами, которые я получил от шурина, я собрался в новый путь — навестить моего земляка Ху Кэнь-тана, он служил в янчжоуской соляной управе. Через него мне удалось получить должность писаря в отделе таможенного надзора. Я почувствовал, что жизнь моя налаживается. В восьмую луну года жэнь-сюй[100] я получил от Юнь письмо, в котором она писала: «Я полностью оправилась от своей болезни. В наши намерения никогда не входило обременять собой родственников или знакомых. Я с удовольствием приехала бы в Янчжоу и посетила знаменитые своей красотой горы Пиншань». Я поспешил снять дом. Дом был расположен подле ворот Первой весны, по ту сторону реки, и состоял из двух комнат. Затем я сам поехал к Хуа, чтобы перевезти Юнь. Госпожа Хуа дала нам в услужение мальчика по имени А-шуан, который помогал готовить еду и убирать дом. Я пригласил их к себе, заверив в самых дружеских чувствах. Но время десятой луны в Пиншане — холодная пора, и мы отложили визит до следующей весны.

Так, преисполненный упованиями, что спокойная и не отравленная заботами жизнь будет способствовать окончательному выздоровлению Юнь, я уже мечтал о том времени, когда семья наша вновь соединится, как мясу надлежит быть рядом с костями. Но не прошло и месяца, как в управе, где я служил, сократили штат на пятьдесят человек. И я, который не имел влиятельного покровителя, оказался в числе освобожденных от дел. Юнь начала было строить сотни планов о том, что мне предпринять, и, стараясь быть веселой, даже утешала меня, ни разу не упрекнув и не высказав обиды. Так мы протянули до весны года гуй-хай[101], когда у Юнь разразилось новое кровотечение. Я опять собрался к мужу сестры в Цзинцзян, чтобы просить о помощи. Но Юнь удержала меня.

Чем искать поддержки у родственников, лучше обратимся к друзьям.

Что верно, то верно, — ответил я. — Но хотя друзья и преданы мне всей душой, они тоже сейчас не у дел и сами ищут, где бы приютиться.

Юнь пришлось согласиться.

— К счастью, погода сейчас теплая, вряд ли в пути тебя застигнет снег. Потому отправляйся в путь и скорее возвращайся. А за меня не беспокойся.

К этому времени деньги мои иссякли. Но я не хотел волновать Юнь и сделал вид, будто иду нанимать мула, тогда как сам решил идти пешком. Захватив с собой несколько лепешек, я направился на юго-восток. В пути я пересек две речки и, пройдя около восьмидесяти или девяноста ли, очутился в совершенно безлюдном месте. Шло время, одна стража сменяла другую, а я видел перед собой лишь бескрайнее море желтого песка. Светлый день уже сменился сумерками, когда, наконец, я набрел на молельню, воздвигнутую в честь здешнего бога-покровителя. Эта молельня, высотой не более пяти чи[102], окружена была низенькой глинобитной стеной, у входа стояли два кипариса. Преклонив колени, я сотворил молитву и, обращаясь к богу этих мест, молвил так:

— Я, некий Шэнь из Сучжоу, иду к родственникам, но в дороге сбился с пути. В твоем храме хочу обрести пристанище на ночь. Не оставь меня своим милосердием.

Затем я вынул из ниши маленькую каменную курильницу и, поставив ее подле молельни, постарался втиснуться в освободившееся пространство. Но места было слишком, мало. Поэтому я сел на землю, надвинув на лоб зимнюю шапку. Колени мои торчали наружу.

Я закрыл глаза и попробовал сосредоточить мысли на чем-нибудь постороннем. Вокруг молельни слышался лишь посвист ветра. Мгновение спустя, сломленный усталостью и с изнуренной душой, я впал в дремоту, точно в беспамятство. Когда я пробудился, на востоке уже брезжил свет. Вдруг за низенькой оградой мне послышались шаги и чья-то речь. Я тотчас вылез из своего убежища и увидел местных крестьян, которые шли на базар. Я расспросил их о дороге. Они сказали:

— Идите прямо на юг, и через десять ли будет городок Тайсинсянь, пройдя этот городок, поверните к юго-востоку и еще через десять ли доберетесь до земляных дамб. Когда минуете восьмую по счету насыпь, начнется проезжий тракт, который приведет вас к Цзинцзяну.

Поблагодарив крестьян, я вернулся к молельне и поставил курильницу на прежнее место. Затем, преклонив колени, возблагодарил бога за приют и двинулся дальше. В Тайсинсяне я нанял телегу, к часу шэнь[103] прибыл в Цзинцзян и тотчас направился к родственнику.