Чем гуще становился лес, тем меньше снега было на тракте. «Уже можно включить прямую передачу — каждый пройденный километр приближает к Примаку, к Сережке и — чем черт не шутит! — может, в конторке гаража ждет Надя…»

— Слушай меня, шофер…

Горшков повернулся, и сразу будто сами собой разжались пружины сиденья, подбросили его, оторвали от руля.

Мужчина сидел выпрямившись. В одной руке он держал снятую со щеки повязку, в другой — пистолет.

— Ты рулем-то не балуй. Следи за дорогой. Ну! Сядь, как положено водителю, и гляди вперед.

Мужчина говорил внятно и медленно, будто раскладывая слова в строгом порядке. Он смотрел на застывший над рулем профиль Горшкова, а Горшков смотрел на дорогу. Она сначала чуть приметно для глаз, а потом все круче начала забирать в гору, и от этого казалось, что сосны, сдавившие по сторонам тракт, растут наклонно.

— Остановишь машину, где я скажу. Мотор глушить не станешь, сам сойдешь на дорогу, — приказал мужчина.

Снаружи по кабине что-то легонько ширкнуло, потом донесся слабый короткий скрип. Эти звуки сразу же утонули в других шумах и скрежетах движущегося автомобиля, но привычное ухо Горшкова автоматически определило: кто-то спрыгнул с кузова на подножку: «Значит, пока я стоял, человек, бежавший сзади «виллиса», забрался на кузов. Больше некому…»

Мужчина по-прежнему смотрел только на Горшкова, на его висок, а Горшков — только на дорогу.

Перевал подкатился внезапно, дорога сделала петлю и вдруг упала до горизонта, как подрубленная береза, прямая и светлая в лучах утреннего солнца. Здесь, на открытом месте, очищенном ветрами от снега, тракт сверкал, как отполированный, и хрусткий наст запел под колесами.

Пистолет дрогнул в руке мужчины.

— Ты что… что делаешь?

Горшков не отвечал. Его пальцы, сжимающие руль, были совсем белы.

Тяжелый грузовик сам набирал ход и бесшумно летел вниз. Прицеп подгонял его сзади, ветер тоненько верещал за стеклами, а под вздрагивающим полом кабины нарастал звенящий гул — это начал вибрировать карданный вал. Десять тонн железа неудержимо неслись навстречу морозной дымке, повисшей в конце трехкилометрового спуска над провалом у Кривого Колена.

— Тормози! Тормози же! О черт!..

Мгновенным движением Горшков поднял из-под ног баллонный ключ и, не глядя, ударил наотмашь своего попутчика. Мужчина принял удар на согнутую руку, охнул и откинулся назад, к дверке. И вдруг дверка за его спиной открылась. Горшков понял это по свисту ветра, ворвавшегося в кабину. Он не мог даже на миг оторвать взгляда от летящей дороги, но он услыхал стук упавшего пистолета, стон мужчины и над ухом диктующий голос:

— Горшков! Возьмите себя в руки, постарайтесь остановить машину, думайте только об этом.

Повинуясь этому голосу, Горшков сбросил газ и перекинул ногу на тормоз — это было автоматическое движение водителя, стремящегося остановить автомобиль, но нога не нажала на педаль: послушный механизм мгновенно разожмет колодки в барабанах, и колеса пойдут юзом, машину занесет, раскрутит по скользкому тракту, как салазки, и швырнет на скалы.

Усилием воли Горшков заставил себя перенести ногу на педаль газа, дал полные обороты мотору и с треском шестерен включил третью передачу. Грузовик не уменьшил скорости, он только потерял вдруг легкость хода, как бегун, свернувший в улицу, откуда дует встречный ветер.

Дорога неудержимо неслась навстречу. Отдельных скал и деревьев различить было нельзя, они слились в сплошную бурую стену. Только солнце неподвижно висело впереди над курящимся туманом.

Опять короткий рев мотора — и включена вторая передача. Теперь уже автомобиль теряет скорость, как: прыгнувший с вышки пловец, вокруг которого сомкнулась вода. Ах, если бы не тяжелый прицеп! Скорость невелика. Нет, это только так кажется после ста километров в час. Грузовик на заторможенных колесах с визгом ползет к излому тракта у Кривого Колена. На этих оставшихся десятках метров больше нечем удержать машину. Направо — гранитная скала, налево — узкая просека перед самым обрывом косо отходит в глубину леса; сосны раздвинуты только на ширину автомобиля.

Нога отпускает тормозную педаль, руки сами собой поворачивают руль. Солнце в небе делает скачок и исчезает. За окнами кабины мелькают стволы, грузовик вспарывает толщу снега на просеке и, взметнув белую пыль, останавливается, намертво схваченный сугробом.

Когда подъехал «виллис», человек в меховой тужурке вместе с Горшковым уже вытащили из кабины слабо сопротивляющегося пассажира и передали его подбежавшим людям. Горшков тяжело опустился на подножку машины, глотая воздух синими губами. Незнакомец распахнул тужурку, отдышался. Он тоже был бледен. Горшков смутно припомнил: капитан Смоляков в кабинете Примака…

Положив вздрагивающую руку на плечо Горшкова, капитан сказал:

— Нам повезло сегодня дважды, товарищ Горшков. Избежали смерти и поймали бандита. По всем правилам поймали, на месте преступления.

— Что же вы его сразу не взяли? Ведь вы подозревали, следили? — укоризненно спросил Горшкоз. Лицо его дергалось. — Мы же чудом спасли себя и груз. Мне до сих пор не верится…

Смоляков подсел на подножку, пожал безжизненную руку Горшкова.

— Ну, взял бы. А дальше что? Нет, товарищ, нужно было неопровержимо доказать намеренья этого мерзав-,ца… И потом, разве я мог предполагать, что вы так погоните машину? Я уже готовился к гибели вместе с этим бандитом. Хорошая компания.

Они хрипло, невесело засмеялись.

Только шофёр-первогодок не знает, что любой, пусть самый лютый сорокаградусный мороз лучше обманчивой теплой погоды. Поначалу она безобидна. Вспорхнет одинокая снежинка, блеснет и погаснет, как бабочка, в свете фар летним вечером. Машина идет по свежему снегу, как по ковру, даже мотора не слышно. А что ветерок подвывает за дверкой, так и пусть его! В кабине тепло, уютно, послушные щетки-«дворники» очищают стекло от редких снежинок, и дальняя ночная дорога настраивает на спокойные мысли.

Но ветер между тем задувает сильней, напористей. Вот он уже поднял и гонит перед радиатором сухую поземку: подхватит, завертит ее столбом и вдруг бросит на фары автомобиля. И начнется метель, залепит лобовое стекло/ заровняет канавы, исполосует тракт косыми наметами снега.

В такую погоду лучше не садиться за руль. Но жизнь требует, чтобы во всякую погоду работали моторы, крутились колёса, и поэтому во дворе так называемого производственного комбината на высоком прицепе стоит грузчик и разматывает верёвку, а вокруг мечется пурга, рвет концы брезента, и напрасно грузчик пробует подставить ей спину — она бьет со всех сторон. Стынут руки, деревенеет веревка, а тут еще раздается голос Примака (и когда он спит, черт его знает?): «Давай, давай! На станцию вагоны подали! Кто за простой будет платить?»

Примак отправил последнюю машину, и хотя колено нестерпимо ныло, он не пожалел, что не стал будить Сережу, и пошел домой пешком: после прокуренного кабинета легко дышалось на улице, и уж очень по-сказочному хорош был метельный вечер.

Частые автомобильные гудки привлекли его внимание. Близко к панели ехал Сережа. Приоткрыв дверцу эмки, он крикнул:

— А я вас ищу, Борис Григорьевич. Вахтер сказал, что вы только-только ушли. Звонил из управления майор Лунин, приказал найти вас где хочешь и доставить в любое время…

— Ёлки-палки, палки-ёлки, — пропел Примак, к удивлению Сережи. — Какая погодка, а? — Забравшись в эмку, он принялся шутливо покачивать головой в такт шныряющим по стеклу юрким щеткам. Потом спросил — Ну, как дела в гараже? Что делает Горшков? Как его новая машина?

— Он мне ее отдать обещал! — горячо откликнулся Сережа и просительно посмотрел на Примака. — «Хватит тебе, — говорит, — на легковушке крутиться, время на настоящей работе себя испробовать».

— На настоящей работе? — Примак взмахнул руками. — А старый хрен Борис Григорьевич пусть пешком ходит с больною ногою, да?