Но администрация школы возражала. У них была строгая политика: никаких неоправданных отлучек. Вы скажете, что моя поездка в Москву принесла бы школе известность и что она должна была бы гордиться тем, что один из ее выпускников в перспективе может стать участником Олимпийских игр, но они так не считали.

Впрочем, я все равно поехал в Колорадо-Спрингс, а потом — и в Москву. Для уровня юниорского чемпионата я был еще дилетантом; я был сгустком сырой энергии, но не имел представления о тактике и не умел рассчитывать темп. Несколько кругов я лидировал, а потом увял, растратив силы в слишком ранней атаке. Тем не менее на федерацию впечатление мне произвести удалось, а русский тренер всем говорил, что я самый лучший юный гонщик, каких он видел за годы своей карьеры.

Я был в отъезде шесть недель. Вернувшись в марте, я узнал, что из-за пропущенных уроков мне были выставлены сплошные нули. Комиссия из шести администраторов школы пригласила на встречу меня и мою мать, и нам было сказано, что, если я в ближайшие недели не ликвидирую задолженность по всем предметам, мне не выдадут аттестат. Мы с мамой были ошеломлены.

— Но я никак не успею сделать это за столь короткое время, — сказал я им.

Разжалобить их не удалось.

— Но ты ведь не пасуешь перед трудностями, — язвительно произнес один из членов комиссии.

Я в упор посмотрел на них. Я прекрасно понимал, что, если бы я играл в футбол, носил рубашку-поло и мои родители были членами загородного клуба Аос-Риоса, отношение ко мне было бы совсем другим.

— Заседание окончено, — сказал я.

Мы с матерью встали и ушли. У нас уже были оплачены участие в официальной церемонии и на выпускном балу, куплен академический костюм — мантия с головным убором. Мама сказала мне: «Оставайся в школе до окончания уроков, а я все устрою раньше, чем ты вернешься домой».

Она вернулась к себе в офис и обзвонила все частные школы Далласа, какие только нашла в телефонном справочнике. Она просила, чтобы они приняли меня, а потом признавалась, что не в состоянии платить за обучение, так не возьмут ли они меня бесплатно? «Он неплохой мальчик, — умоляла она. — Наркотики не употребляет. Уверяю вас, он очень способный».

К концу дня ей удалось найти частное учебное заведение, куда меня согласились принять при условии, что я буду брать дополнительные уроки. Аттестат я получил вовремя. На торжественной церемонии у всех моих новых одноклассников на головных уборах были каштановые кисточки, а у меня — золотая, из Плано-Ист, но меня это нисколько не смущало.

Что касается выпускного бала, то я решил провести его в своей прежней школе. Мы уже заплатили за участие, и я не собирался отказываться от своего права. Я купил букетик цветов для своей девушки, взял напрокат смокинг и арендовал лимузин. В тот вечер, надев смокинг и повязав бабочку, я вдруг подумал: «Мама никогда не ездила на лимузине».

Я хотел, чтобы она восполнила этот пробел в своей жизни. Как выразить матери все свои чувства к ней и как отплатить за все, чем ты ей обязан?

Мать дала мне в жизни больше, чем мог бы дать любой учитель или отец, если бы он был, и делала она это долгие трудные годы, годы, которые должны были казаться ей такими же пустыми, как бурые поля Техаса. Она никогда не сдавалась, не беспокоилась о том, как она выглядит со стороны, стиснув зубы доводила все до логического завершения; я мог только мечтать о силе духа и стойкости моей матери, одинокой женщины с юным сыном и маленькой зарплатой, которая не ждала за все свои тяготы и лишения никаких наград, призов или лавров. Она находила утешение в своей материнской любви. Всякий раз, когда она повторяла: «Превращай препятствия в благоприятные возможности, негатив — в позитив», я понимал, что она говорила обо мне, о своей решимости во что бы то ни стало вывести меня в люди.

— Надень свое выходное платье, — сказал я ей.

У моей мамы было чудесное платье, которое она именовала «выходным». Она надела его и села в машину рядом со мной и моей подружкой, и мы катались по городу больше часа, смеясь и провозглашая тосты за мое окончание школы, пока не по — дошло время бала.

Мама вновь обрела свое счастье в личной жизни. Когда мне было семнадцать, она познакомилась с мужчиной по имени Джон Уоллинг, очень хорошим человеком, за которого впоследствии вышла замуж. Мне нравился этот человек, с которым мы стали хорошими друзьями, и я очень жалел, когда в 1998 году они разошлись.

Это забавно. Когда знакомые говорят: «Я на днях видел твоего отца», мне приходится задумываться: «Кою именно они имеют в виду?» Это может оказаться любой из трех мужчин, но своего «родного» отца я и в лицо не знаю, а о Терри далее говорить не хочу. Случается, кто-то из Армстронгов пытается связаться со мной, как будто мы родственники. Но мы не родственники, и я хочу, чтобы они уважали мои чувства на этот счет. Моя семья — Мунихэмы. А что касается Армстронга, то эту фамилию я считаю своим псевдонимом.

Я уверен, что Армстронги привели бы вам 50 тысяч доводов в пользу того, как мне нужен отец и как много они для меня сделали. Но я не согласен. Все, что у меня есть, дала мне мать. А им я не верю.

Несколько месяцев после окончания школы я оставался в Плано. Большинство моих одноклассников по Плано-Ист поступили в университеты. Мой приятель Стив, например, в 1993 году окончил Университет Северного Техаса. (Не так давно в Плано-Ист проходила 10-я встреча выпускников. Меня не пригласили.)

Жизнь в Плано меня все более тяготила. Я участвовал в велогонках по всей стране как член команды «Subaru-Montgomery», но понимал, что главные поля велосипедных сражений находятся в Европе, и мне хотелось попасть туда. После того, как со мной обошлись в выпускном классе, местное общество вызывало у меня еще большее отвращение.

Я оказался в каком-то подвешенном состоянии. Мне негде было развернуться. На соревнованиях местного масштаба я регулярно побеждал не только сверстников, но и взрослых соперников — ив триатлоне, и в беге на 10 километров, и на вторничных велогонках. В перерывах между соревнованиями я много времени проводил в магазине Джима Хойта.

В юности Джим был неплохим велогонщиком, но в 19 лет его послали во Вьетнам, и он два года отслужил там в пехоте, в тяжелейших условиях. Вернувшись домой, он мечтал лишь о велоспорте. Чтобы заработать на жизнь, он открыл собственый веломагазин как дилер компании «Schwinn». Многие годы Джим и его жена Ронда спонсировали юных велосипедистов в окрестностях Далласа, обеспечивая их велосипедами и снаряжением и выплачивая им стипендии. Джим верил в материальные стимулы. Он считал, что, соревнуясь за деньги и бесплатное снаряжение, мы будем больше стараться и показывать лучшие результаты. Весь последний год в школе, выступая за команду Джима Хойта, я зарабатывал 500 долларов в месяц.

В глубине магазина у Джима был небольшой кабинет, где мы любили посидеть и поговорить. Я не обращал внимания на увещевания школьного начальства или своих отчимов, но к мнению Джима прислушивался. «У меня тяжелая работа, — говорил он, — но мне нравится то место, которое я занял в жизни. Если ты судишь о людях по деньгам, то в жизни тебе нужно еще очень многому научиться, потому что у меня есть друзья, которые владеют собственными компаниями, и есть друзья, которые стригут газоны». Но Джим был тоже не подарок; шутки с ним были плохи. И я уважал его характер.

Во время одной из вторничных гонок я вступил в спринтерскую дуэль с гонщиком, который был несколько старше меня и которого я недолюбливал. Когда мы выехали на финишную прямую, наши велосипеды сцепились. Мы пересекли финишную черту, толкаясь, и оба упали на землю. Не поднимаясь, мы вцепились друг в друга и принялись кататься в пыли. Наконец нас разняли, но я под всеобщий смех рвался продолжить драку. Джима, однако, мое поведение отнюдь не развеселило: таких вещей он в своей команде не допускал. Он подошел к моему велосипеду, поднял его и укатил.

Мне было очень жалко терять этот велосипед. Это был «Schwinn Paramount», который был у меня на московском чемпионате и на котором я рассчитывал неделей позже участвовать в многоэтапной велогонке. Немного выждав, я отправился к Джиму домой.