Но теперь было одно осложнение — Кик. Я съездил в Плано, чтобы повидаться с матерью. В субботу утром за чашкой кофе я сказал: «Давай сегодня посмотрим бриллианты». Мама просияла. Она поняла, что я имел в виду, и мы це-лый день посвятили посещению лучших ювелирных магазинов Далласа.

Затем я вернулся в Остин, и мы с Кик устроили ужин на двоих. Мы сидели на краешке дамбы за моим домом, любуясь закатом над озером. Наконец я сказал:

— Я должен ехать в Европу, а без тебя ехать нехочу. Я хочу, чтобы ты поехала со мной.

Солнце скрылось за горизонтом, и сгустились сумерки. Было тихо и темно, если не считать света из окон моего дома.

Я встал.

— Сегодня необычный день. Я хочу тебе кое-что показать.

Я сунул руку в карман и достал оттуда маленькую бархатную коробочку.

— Подойди ко мне, — сказал я.

Я открыл коробочку, и бриллиант засверкал.

— Выходи за меня замуж, — сказал я.

Кик не возражала.

Мы никогда не говорили о моем здоровье. Она ездила со мной на все ежемесячные обследования, рассматривала со мной все рентгеновские снимки, но у нас не было необходимости обсуждать общую картину. Однако когда мы объявили о помолвке, кто-то из друзей ее матери сказал: «Как ты позволяешь ей выходить за больного раком?» Это заставило нас задуматься. Кик сказала мне: «Знаешь, я предпочитаю прожить год в счастье, чем семьдесят в серости. В любом случае жизнь — величина неизвестная. Что будет дальше, ты не знаешь. Никто не знает».

Мы с Кик собрали кое-какие вещички и поехали через полстраны в Санта-Барбару, где был назначен двухмесячный тренировочный сбор команды. Там мы сняли небольшой домик на побережье и решили там же и пожениться. Свадебное путешествие мы запланировали на май. Прежде, однако, нам предстояло отправиться в Европу, где начинался очередной сезон велогонок.

Я стал постоянным посетителем тренажерных залов, чтобы восстановить силу мышц, и поступательно увеличивал интенсивность велосипедных тренировок. Все поражались тому, какие хорошие результаты я показывал на пробных заездах в Санта-Барбаре. Как-то я ехал вместе с Фрэнки Эндрю, и он сказал: «Вот это да, ты же побьешь любого — и это после рака».

Теперь я был здоровым человеком уже вполне; официально. Второго октября я отпраздновал годовщину постановки ракового диагноза, и это означало, что из состояния ремиссии я перешел в разряд полностью излечившихся. По мнению врачей, вероятность того, что болезнь вернется, отныне была совершенно минимальной. Примерно тогда же я получил от доктора Крейга письмо. «Пора продолжать жить дальше», — писал он.

Но как жить дальше? Здесь совета вам не даст никто. Что это значит? Как только лечение заканчивается, врачи говорят: «Вы вылечились, так что езжайте домой и живите себе. Счастливого пути». Но нет никакой системы поддержки, которая помогла бы вам справиться с эмоциональными трудностями, связанными с возвращением к нормальной жизни, когда бороться за само свое существование больше не нужно.

Невозможно просто проснуться утром и сказать: «Ладно, рак я победил, и теперь пора вернуться к нормальной жизни». Это доказала мне Стейси Паундс. Физически я восстановился, но душа еще только начала выздоравливать. Я вошел в особую стадию жизни, которую можно было бы назвать «возвращением с того света».

Как пойдет моя дальнейшая жизнь? Что дальше? И как быть с периодически повторявшимися ночными кошмарами, снами из прошлого?

Во время болезни я говорил себе, что никогда не, буду больше сквернословить, пить пиво, выходить из себя. Я собирался стать самым лучшим, самым правильным человеком, какой только бывает. Но жизнь продолжается. Ситуация меняется, намерения забываются. Я опять пью пиво. Опять сквернословлю.

Как вернуться в «обычный» мир? Эту проблему мне пришлось решать после выздоровления, и известные слова, что каждый день нужно проживать так, словно он последний, не очень-то мне помогали. Это все красиво звучит, но на практике все не так просто. Если бы я жил только настоящим, то стал бы очень милым бездельником — пропойцей с вечной трехдневной щетиной на подбородке. Поверьте мне, это я уже пробовал.

Люди считают мое возвращение к жизни триумфом, но на самом деле поначалу оно было полной катастрофой. Когда ты целый год живешь по; страхом смерти, тебе кажется, что ты заслужил, чтобы остаток жизни превратился в нескончаемый праздник. Это, конечно, невозможно; нужно возвращаться к семье, друзьям, работе. Но какая-то часть моего «я» не хотела возвращаться к старому. В январе мы уехали в Европу с командой «U. S. Postal». Кик бросила работу, отдала в хорошие руки свою собаку, сдала внаем своей дом и упаковала все свои вещи. Мы сняли квартиру в Кап-Ферра, на полпути между Ниццей и Монако, и я оставил там Кик одну, пока колесил по дорогам вместе с командой. На соревнованиях женам и подругам находиться нельзя. Это работа, как и любая другая, — на завод ведь с женой не ходят.

Кристин было одиноко в чужой стране, без друзей и родных, без знания языка. Но она не унывала: записалась на курсы французского, обустраивала квартиру и вообще относилась ко всему так, словно это было большим приключением, не подавая и признака страха. Она ни разу не пожаловалась. Я гордился ею.

Мое собственное настроение было похуже. На трассах у меня получалось не так, как хотелось бы: мне приходилось заново приспосабливаться к трудностям европейских гонок. Я уже забыл, что это такое. Последний раз я был в Европе, когда у Кик был отпуск — тогда мы были настоящими туристами и жили в лучших отелях. Теперь же приходилось вновь привыкать к ужасной пище, скрипучим кроватям в грязных придорожных пансионах и бесконечным переездам. Мне это не нравилось.

В глубине души я не был к этому готов. Если бы я лучше понимал себя в то время, то вынужден был бы признать, что моя попытка вернуться в большой спорт вызывала серьезные психологические проблемы. Если день складывался неудачно, я говорил: «Что ж, просто я слишком много перенес: три операции, три месяца химии и год ада, — вот в чем причина. Я не способен соревноваться на прежнем уровне. Организм уже не тот». Хотя на самом деле я должен был бы сказать: «Да просто день неудачный».

На меня давил тяжелый груз внутренних сомнений и обид. Моя зарплата составляла лишь малую толику того, что я зарабатывал в прежние дни, а новые спонсоры не объявлялись. Я саркастически называл это «80-процентным налогом на рак». Я надеялся, что в ту самую минуту, когда я вернусь в велоспорт и громогласно объявлю об этом, вся корпоративная Америка поспешит оказать мне спонсорскую поддержку, а когда этого не произошло, стал винить во всем Билла. В конце концов мы сильно поругались по телефону — я был в Европе, а он в Техасе. Я опять стал жаловаться на отсутствие каких-либо подвижек на спонсорском фронте.

— Послушай, что я тебе скажу, — сказал Билл.-

Я найду тебе другого агента. Меня это все уже до

стало. Я знаю: ты думаешь, что мне это нужно, но это не так. Я ухожу.

Я помолчал и пошел на попятный:

— Это совсем не то, чего я хочу.

Я перестал давить на Билла, но меня продолжал тяготить тот факт, что я никому не нужен.

Моей первой за 18 месяцев профессиональной гонкой стала «Рута дель Соль» — пятидневный велопробег по Испании. Я финишировал четырнадцатым и вызвал большой переполох, но меня самого этот результат нисколько не обрадовал — скорее наоборот. Я привык лидировать. Кроме того, на меня давило всеобщее внимание, прикованное к этой первой после болезни гонке. В результате я слишком переживал за результат и отвлекался на отчеты в прессе. На самом деле я предпочел бы проехать трассу никем не замеченный, борясь со своими собственными сомнениями. Я просто хотел ехать вместе со всеми в пелотоне и дать своим ногам возможность вспомнить былое.

Две недели спустя я принял участие в гонке «Париж-Ницца», одной из самых тяжелых многодневок, уступающей разве что «Тур де Франс». Восемь дней пути запомнились прежде всего сырой и ветреной погодой. Начиналась гонка с пролога — заезда с раздельным стартом на время. Это своеобразная система распределения мест на старте; результаты пролога предопределяют, кто возглавит пелотон. Я финишировал девятнадцатым — объективно это было неплохо для человека, недавно пережившего рак, но я так не считал. Я привык побеждать.