Кик тем временем тоже занялась изучением моей биографии — под тем предлогом, что это нужно ей для дела. Но никто из нас еще не был готов открыто поделиться своими чувствами.

Первую «Гонку за розами» мы провели в марте, и она имела большой успех. Мы собрали более 200 тысяч долларов, с концертом выступила группа «Wallflowers», со всех концов света съехались мои друзья и коллеги, включая Мигеля Индурайна, Эдди Меркса и Эрика Хайдена.

Одно из пожертвований я никогда не забуду. Я сидел за столом и раздавал автографы; очередь выстроилась на целый квартал, поэтому я подписывался так быстро, как только мог. Я подписывал то, что мне подавали, почти не глядя на людей, стоящих передо мной.

И тут передо мной легла раскрытая чековая книжка.

— Сколько ты хочешь? — спросил голос.

Не поднимая глаз, я произнес:

— Черт побери.

Меня разбирал смех. Я узнал голос. Это был давно забытый Джим Хойт, владелец велосипедного магазина из Плано, человек, который посадил меня на мой первый велосипед, а потом отнял у меня мою любимую машину. И вот он стоял прямо передо мной вместе со своей женой Рондой. После той размолвки, случившейся десять лет назад, мы ни разу не виделись. Я пристально посмотрел Джиму в глаза.

— Простите меня, — сказал я. Мне казалось, что я должен был извиниться.

— Извинения приняты, — сказал Джим. — Так сколько мне выписать?

— Джим, вам не нужно этого делать.

— Нет, — настаивал он. — Я хочу помочь.

— Пожалуйста, не надо.

— Может, пять тысяч? Нормальная сумма?

Я рассмеялся, вспомнив, что именно пять тысяч я в свое время вложил в отнятый у меня «Саmaro».

— Отлично, — сказал я.

Он выписал чек, и мы пожали друг другу руки.

С тех пор Джим приезжает на «Гонку за розами» каждый год. И каждый раз выписывает сумасшедшие суммы, абсолютно ничего не прося взамен.

Чуть позже ко мне подошла еще одна запоминающаяся фигура: маленькая девочка, почти такая же лысая, как и я. Наши глаза встретились, и в одно мгновение нас соединила незримая нить. Пока я ставил свой автограф, она перечисляла все мои спортивные достижения — она знала о моей карьере все. Ее звали Келли Дэвидсон, и она болела раком. Много дней после этого она не выходила у меня из головы. Потом я узнал, где она живет, и позвонил ей. Мы стали добрыми друзьями.

Я должен был бы понять, что у нас с Кик не обычные отношения, мы продолжали настойчиво искать встречи друг с другом после «Гонки». Мы обменивались электронными письмами, общались по телефону, находили поводы встретиться не только на заседаниях правления фонда. Она продолжала приходить на эти еженедельные собрания в моем доме, а однажды вечером, когда все уже разошлись, осталась. Мы сидели в гостиной, потягивая пиво и разговаривая. Помню, я подумал тогда: «Что же я делаю? Зачем я сижу с ней здесь наедине?» Она подумала то же самое. Наконец она встала и хотела вызвать такси, но я предложил отвезти ее домой.

Мы ехали по пустым темным улицам. Мы мало разговаривали, но между нами определенно возникли какие-то чувства. Между нами что-то происходило, но мы еще не были готовы к тому, чтобы сделать наши отношения более определенными. Поэтому мы просто ехали.

К весне 1997 года я еще не вполне созрел возвращения к полноценной жизни. Неопределенность со здоровьем сохранялась, постоянна терзая меня. «Что со мной будет? — спрашивал я у доктора Николса. — Я буду жить или умру? Что?»

Мне очень хотелось вернуться к велогонкам, но и я еще не был уверен в своих силах. Я считал и пересчитывал свои финансовые активы и каждый очередной платеж за дом как от сердца отрывал, не зная, удастся ли мне получить от велоспорта еще хотя бы цент. Наконец я решил попробовать. Если бы я принял участие хотя бы в четырех гонках, это вынудило бы «Cofidis» продлить действие контракта на второй год и позволило бы несколько улучшить мое финансовое положение. Я сказал Биллу: «Давай найдем для меня пару подходящих гонок».

Через месяц после выписки из больницы я уже вылетел во Францию, чтобы принять участие в пресс-конференции команды «Cofidis». Руководители команды были потрясены моим появлением но я хотел, чтобы они поскорее узнали, что я уже не та бледная и прикованная к постели жертва рака, которую они видели в Индианаполисе. Я сказал им, что уже этой весной хотел бы попробовать вернуться в большой спорт, и даже провел пару дней на командных тренировках. Казалось, они остались довольны.

Я начал тренироваться уже всерьез, по четыре часа в день, накручивая по полторы сотни километров по своим старым излюбленным маршрутам, доезжая до Уимберли, Дриппинг-Спрингса, Нью-Суидена — городков, где, куда ни кинь взгляд, сплошные хлопковые поля, трактора и одинокие колокольни. Но мне не нравилось мое самочувствие. Иногда уже после часа езды на крейсерской скорости я совершенно выдыхался и после этого долго отсыпался. Я ездил в умеренном темпе, не позволяя пульсу превысить 130 ударов в минуту, тем не менее в один день я чувствовал себя полным сил, а в другой — разбитым корытом.

Мне стало казаться, что примерно так же я чувствовал себя перед постановкой диагноза. Когда я это понял, по телу пробежал холодок. А потом я простудился. Целую ночь я лежал без сна, парализованный страхом, уверенный в том, что это вернулся рак. Простудой я никогда не болел — я болел только раком. И в любом недомогании мне чудился рак.

Наутро я помчался к доктору Юману, не сомневаясь, что он объявит мне о возвращении болезни. Но это оказалось самой обычной инфекцией, которую мой изможденный организм не смог отразить. Иммунная система все еще была ослаблена; врачи называли это состояние «нейтрофилией»: уровень лейкоцитов в крови был низок, а это означало, что я был восприимчив к любой заразе, — попадающей в мой организм.

Рентгеновские снимки тоже были еще не совсем чистыми: в животе наблюдалось какое-то пятнышКо Врачи точно не могли сказать, что это такое, и решили пока ограничиться наблюдением. Я был на грани нервного срыва.

Доктор Николс посоветовал мне как следует OTдохнуть — дать своему организму годичный от пуск, — и я согласился. Возвращение в больше спорт придется отложить. Как объяснил мне Николс, процесс моего выздоровления еще не закончился, моя иммунная система еще не вполне восстановилась после химиотерапии, которая оказала на мое тело куда более сильное воздействие, чем полагал. «Усилием воли, — продолжал Николс, физическую форму не вернешь. Нужно просто подождать, когда болезнь выйдет из меня».

Мои друзья и коллеги переживали не меньше меня самого.

— Послушай, — сказал мне Оч. — Что бы ты не решил для себя, ставь врачей в известность о том что ты делаешь и сколько тренируешься. Посвящай

их во все детали, чтобы они могли посоветовать насколько интенсивно тебе можно работать.

Я вынужден был признать: состязаться на caмом высоком уровне, возможно, мне уже никогда! не доведется. Мой организм попросту может не справиться с такими нагрузками.

Как- то позвонил Крис Кармайкл — хотел узнать, как у меня продвигаются дела.

— Крис, мне страшно, — сказал я ему. — Я 6оюсь тренироваться. Боюсь, что, если слишком сильно поднажму, все может вернуться.

Странно: болеть раком оказалось легче, чем выздоравливать. По крайней мере, пока я болел, я хоть что-то предпринимал, а не просто сложа руки ждал возможного возвращения болезни.

Временами я продолжал именовать себя велогонщиком, а временами — считал «пенсионером». Как-то мы играли с Биллом в гольф в местном клубе и он выполнил великолепный удар.

— Когда-нибудь и я так смогу, — с восхищением произнес я.

— Ну, до пенсии тебе еще далеко, а чтобы непрестанно так бить, нужно много тренироваться,-

сказал Билл.

— Билл, ты забываешь, что я уже на пенсии, — возразил я.

По этому поводу мы с Биллом спорили непрестанно. Я был непостоянен — то мечтал о своем громком возвращении в велоспорт, то окончательно хоронил свою спортивную карьеру.

На первой лунке я говорил: «Ну что ж, Билл, теперь мы с тобой просто друзья, потому что как агент ты мне больше не нужен. С велоспортом покончено». А уже через несколько минут, на следующей лунке, размахивая клюшкой, спрашивал: «У тебя есть план, с чего мы начнем, когда я вернусь в велоспорт?» На третьей лунке мои слова опять менялись на противоположные.