"Занятное совпадение, – заметил Хью. – Один его персонаж в довольно похабном пассаже, – кстати, как правильно – "Савой" или "Савойя"?"

"Что за совпадение?"

"Да. Один его персонаж, просматривая расписание поездов, говорит: как много миль отделяют Кондом в Гаскони от Письки в Савойе."

"'Савой' – это гостиница, – сказала Арманда и двукратно зевнула, сначала не размыкая губ, потом открыто. – Не знаю, от чего я так устала, – прибавила она, – но все эти зевки только отваживают сон. Пожалуй, испытаю-ка я сегодня новые таблетки."

"А ты попробуй представить, что съезжаешь на лыжах по очень крутому и ровному склону. Я в юности играл мысленно в теннис – и часто помогало, особенно с новыми и очень белыми мячами."

С минуту она посидела, задумавшись, потом заложила красной ленточкой книгу и пошла за стаканом на кухню.

Хью любил перечитывать гранки дважды, раз – ради недостатков набора, другой – ради достоинств текста. Он верил, что дело только выигрывает, когда зрительную проверку сменяет утоление разума. Теперь он как раз тешил последний, и не ища ошибок, сохранял все же возможность приметить пропущенный промах – его или наборщика. Помимо того, он позволял себе – с всемерной почтительностью – подвергать сомнению (на полях второго, предназначенного автору, экземпляра) кое-какие своеобычности слога и правописания, полагаясь на понимание великим человеком того, что сомнение вызывает не гениальность его, а грамматика. После долгих обсуждений с Филом решено было не предпринимать ничего по поводу риска быть обвиненными в диффамации, сопряженного с прямотой, присущей R. в описании его непростой любовной жизни. Он "уже однажды заплатил за нее одиночеством и раскаянием и готов теперь расплатиться наличными с любым дураком, которого заденет его рассказ" (укороченная и упрощенная цитата из его последнего письма). В длинной главе, куда более разнузданной (при всей грандиозности словесной отделки), чем жеребячья болтовня охаянных им модных авторов, R. изобразил мать и дочь, которые ублажают своего молодого любовника впечатляющими ласками в горах, на краю скалы, обрывающейся в театральную бездну, а также в иных, не столь рискованных местах. Хью не знал миссис R. достаточно близко, чтобы оценить ее сходство с матроной из книги (отвислые груди, дряблые бедра, при соитии всхрапывает, словно енот, и тому подобное); но дочь, ее повадки и жесты, ее бездыханная речь и множество иных черточек, с которыми он не был знаком сознательно, но которые укладывались в общее его представление, дочь была определенно Джулией, хоть автор и сделал ее светловолосой и вообще приглушил евразийские особенности ее красоты. Хью читал со вниманием и любопытством, не забывая впрочем вылавливать в прозрачном потоке текста опечатки, чем грешат и иные из нас, – там починяя увечную литеру, тут помечая курсив; глаз его и хребет (главный орган подлинного читателя) скорей оттеняли, чем оттесняли друг друга. Случалось, что смысл фразы ему не давался, – к чему, собственно, клонится "промежек" и что это за "бурные бакланы", не переставить ли "к" и "л" и не заменить ли второе "б" заглавным? Словарь, которым он пользовался дома, был не столь осведомителен, как издательский, встрепанный, огромный, и теперь он спотыкался на таких чудных вещах как "вся прелесть юных черев" или "пятнастый небрис". Он усомнился в имени "Омир ван Балдиков" – голландская частица вроде бы не вязалась со всем остальным; или все сочетание – попросту лукавая перетасовка? В конце концов он зачеркнул знак вопроса, зато в другом месте утвердил в правах "Reign of Cnut"[33]: робкая считчица, правившая текст до него, полагала, что нужно либо переставить в последнем слове две буквы, либо совсем заменить его на "the Knout"[34], – она была из русских, как и Арманда.

Наш Персон, наш читатель не был вполне уверен, что ему по душе вычурный, изломанный слог R., и все же в лучших его проявлениях ("серая радуга обглоданной облаками луны") этот слог дьявольски расшевеливал память. Он поймал себя на том, что прикидывает, исходя из подложных данных, в каком именно возрасте, в каких обстоятельствах приступил автор к совращению Джулии: в детстве ли, когда он щекотал ее в ванне, целовал в мокрые плечи и наконец уволок в свое логово, завернув в просторное полотенце, – одно из самых вкусных мест в романе! Или он начал за ней ухаживать в первый ее студенческий год, тот, в котором ему заплатили две тысячи долларов за чтение (перед огромной толпой студентов и жителей университетского города) одного из его рассказов, к той поре уже изданного-переизданного, но и вправду прекрасного? Как хорошо обладать талантом такого покроя!

Уже двенадцатый. Он погасил в гостиной свет и растворил окно. Ветреная мартовская ночь что-то тронула в комнате пальцем. За полузадернутыми шторами электрическая вывеска "ДОППЛЕР" сместилась к лиловому тону и осветила мертвенно белые листы, оставленные им на столе.

Дав глазам свыкнуться с темнотой смежной комнаты, он воровато вступил внутрь. Начальный ее сон помечался обычно громовым храпом. Невозможно было не изумляться, как ухитряется женщина, столь хрупкая и изящная, порождать эти ревущие раскаты. В начале супружества Хью томился, боясь, что храп может продлиться целую ночь. Но всякий раз что-нибудь – шум снаружи, приснившийся толчок, сдержанный кашелек кроткого мужа – заставляло ее встрепенуться, вздохнуть, может быть почмокать губами или поворотиться на бок, и после она уже спала беззвучно. Эта смена ритма, как видно, уже состоялась, пока он работал в гостиной, и теперь, дабы не вызвать возобновления целого цикла, он старался раздеться по возможности бесшумно. Впоследствии он вспоминал, с какими предосторожностями пришлось вытягивать чрезвычайно скрипучий ящик комода (которого днем он не слышал ни разу), чтобы достать оттуда свежие трусы, надеваемые им вместо пижамы. Шопотом выругав старую деревяшку за идиотские стенания, он не стал задвигать ящик, однако стоило ему на цыпочках двинуться к своей стороне кровати, как на смену ящику заступил дощатый пол. Разбудил? Пожалуй что разбудил, но не вполне, так – проворошил дырку в стогу, и Арманда что-то пробормотала про свет. На самом деле мрак нарушался только наклонным лучом из гостиной, дверь в которую он лишь притворил. Тихо закрыв ее, он ощупью забрался в кровать.

Несколько времени он лежал, не закрывая глаз, вслушиваясь в еще один упорный звучок, треньканье капель о линолеум под неисправной батареей. Так вы говорите, что ждали бессонной ночи? Ну не совсем. Вообще-то он ощущал сонливость и полагал, что устрашающе действенные "Пилюли Мэрфи", к которым он иногда прибегал, сегодня навряд ли понадобятся; но все же сознавал, несмотря на дрему, как подбираются к нему готовые наброситься тревоги. И что за тревоги? Тревоги как тревоги, ничего серьезного или из ряду вон. Лежа на спине, он ждал, когда поднакопятся и они, и блеклые пятна, воровато ползшие по потолку к привычным местам, пока глаза привыкали ко мраку. Он думал о том, что жена опять изображает женское недомогание, чтобы держать его на расстоянии; что она, вероятно, обманывает его и во многом ином; что и он тоже в определенном смысле изменяет ей, скрывая ночь, проведенную с другой: еще до женитьбы, если ограничиться временем, но в рассужденьи пространства, – вот в этой самой комнате; что подготовка чужих книжек к печати – работа в общем-то унизительная; что ни эта неизбывная тягомотина, ни мимолетное недовольство ничего не значат в сравнении с его все возрастающей, все более нежной любовью к жене; что надо бы на следующий месяц повидать офтальмолога. Он подставил "д" вместо неправильной буквы и продолжил просмотр крапчатых гранок, в которые превращалась теперь застилавшая зрение тьма. Сдвоенный сбой сердца вновь катапультировал его в полную ясность сознания, и он пообещал своему невыправленному "я" ограничить дневное табачное довольствие парой сердцебиений.