Пятница, утро. Торопливая кока. Отрыжка. Быстрое бритье. Он надел свое обычное платье, добавив для стиля свитер. Последняя встреча с зеркалом. Выдернул черный волос из красной ноздри.

Первая горесть этого дня поджидала его с седьмым ударом часов в условленном месте встречи (площадь у почты), где он обнаружил ее в обществе трех атлетов – Джека, Джейка и Жака, чьи ухмыляющиеся медные физиономии он уже видел на одном из последних в четвертом альбоме снимков. Заметив, как обиженно заходило его адамово яблоко, Арманда весело предположила, что он может быть еще и не захочет связываться с ними, "потому что мы собираемся пешком добраться до единственного работающего летом подъемника, а это для непривычного человека целое восхождение". Белозубый Жак, приобняв разбитную девицу, доверительно сообщил, что monsieur стоило бы надеть башмаки покрепче, но Хью отверг совет, заявив, что в Штатах принято надевать в поход первую попавшуюся пару ношенных туфель, случается что и теннисных. "Мы надеемся, – сказала Арманда, – что сможем уговорить вас взять несколько лыжных уроков, мы держим все снаряжение наверху, у тамошнего управителя, он наверняка подыщет что-нибудь и для вас. Пяток занятий – и вы уже будете поворачивать на полном ходу. Правда, Перси? И еще я думаю вам понадобится парка. Здесь-то лето, но это две тысячи футов, а выше девяти условия почти что полярные." "Малышка права", – заявил Жак, в притворном восторге хлопнув ее по плечу. "Тут минут сорок медленным ходом, – сказал один из близнецов. – Отличная разминка перед склоном."

Вскоре выяснилось, что Хью не способен, двигаясь с ними вровень, достичь четырехтысячной отметки, на которой – строго к северу от Витта – их ожидала гондола подъемника. Чаемая "прогулка" обернулась мучительным маршем, худшим, чем все, испытанное им в пору школьных пикников в Вермонте или Нью-Хемпшире. Тропу, состоявшую из очень крутых подъемов, очень скользких спусков и новых исполинских взлетов по скату новой горы, сплошь покрывали камни, канавы и старые корни. Жалкий и жаркий Хью с трудом держался за светлым затылком Арманды, легко поспешавшей вослед легконогому Жаку. Арьергард составляли близнецы-англичане. Быть может, шагай они все немного помедленнее, Хью и управился бы с восхождением – не таким уж и сложным, – но его бессердечные и бездушные спутники передвигались немилосердным махом, чуть ли не вскачь одолевая подъемы и резво соскальзывая по откосам, с которыми Хью еле-еле справлялся, топыря руки в позе униженного просителя. От предложенного посоха он отказался и наконец, после двадцатиминутных мучений взмолился о небольшой передышке. В довершенье обид не Арманда оставалась с ним, пока он сидел, свеся голову и отдуваясь, с жемчужиной пота, болтавшейся на кончике носа, – а Джек и Джейк. Близнецы оказались неразговорчивы и только обменивались безмолвными взглядами, пока стояли, уперев руки в бока, чуть выше него на тропе. Он почувствовал, как тает их расположение, и попросил их продолжить путь, пообещав скоро двинуться следом. Дождавшись, пока они отойдут, он заковылял обратно в деревню. В том месте, где сходились мысками два леса, он еще раз присел отдохнуть, на этот раз на скамейку над открытым обрывом, – с нее, слепой, но старательной, открывался замечательный вид. Сидя на скамье и куря, он вдруг увидал своих спутников высоко-высоко над собою, синий, серый, розовый, красная, они махали ему с утеса. Он помахал в ответ и возобновил угрюмое отступление.

Однако сдаваться Хью Персон не пожелал. Назавтра он в мощных ботинках, при альпенштоке, жуя резинку, вновь отправился с ними. Он попросил разрешения двигаться с той скоростью, какую выберет сам, чтобы никто его не дожидался, – и достиг бы подъемника, если б не сбился с пути и не закончил его на заросшей ежевикой пали, в которую уперлась просека. Еще одна попытка – дня через два – оказалась гораздо успешней. Он почти достигнул границы леса, но тут испортилась погода, его окутал мокрый туман, и он два часа одиноко стучал зубами в вонючем коровнике, дожидаясь, когда сквозь пряди тумана снова проглянет солнце.

В следующий раз он подрядился нести за Армандой пару только что купленных лыж, – диковатого вида по-лягушачьи зеленых штуковин, сделанных из металла и фибергласа. Мудреные их крепления казались кузенами ортопедических приспособлений, призванных помогать калекам передвигаться. Ему разрешили взвалить драгоценные лыжи на плечо, и поначалу они казались волшебно легкими, но скоро стали тяжелыми, словно длинные бруски малахита, и погодя он уже ковылял за Армандой, как клоун, помогающий менять снаряжение на цирковой арене. Как только он присел отдохнуть, ношу у него отобрали, предложив взамен бумажный пакет (с четверкой мелких апельсинов), который он оттолкнул не глядя.

Наш Персон был упрям и к тому же чудовищно влюблен. Казалось, некий сказочный элемент пропитал готическим розовым маслом все его попытки взобраться на зубчатые стены твердыни ее Дракона. Через неделю, он все же их одолел и в дальнейшем был уже меньшей обузой.

Сидя на солнечной террасе "Cafê du Glacier" чуть ниже "Хижины Дракониты" и потягивая ром, он не без самодовольства и воодушевления, порождаемых смесью вина и горного воздуха, обозревал лыжный склон (волшебное зрелище после такого обилия воды и спутанных трав!); вглядываясь в глазурь верхнего участка трассы, в синюю елочку лыжных следов под ним, в разномастные фигурки, как бы разбросанные вольной кистью фламандского мастера по сияющей белизне, Хью говорил себе, что из этого вышла бы превосходная обложка для книги "Кристи и прочие девочки" – автобиографии великого лыжника (прошедшей в издательстве через множество рук, основательно ее переделавших и приукрасивших) – типоскрипт ее он совсем недавно готовил к набору и, помнится, выставлял вопросительные закорючки против терминов вроде "годиллы" и "ведельн" (лат.?). Приятно было смотреть по-над третьей порцией выпивки на гладко сплывающих вниз красочных человечков, теряющих там лыжу, тут палку или совершающих победный вираж в веере серебряной пыли. Хью Персон, уже перешедший на вишневую водку, раздумывал, сумеет ли он принудить себя последовать ее совету ("такой славный, большой, сутулый янки, такой весь спортивный и не стоит на лыжах!") и оказаться на месте того или этого удальца, летящего стильно сгорбясь, вниз, или он обречен раз за разом валиться и замирать, подобно нескладному новичку, распростершемуся на спине в безнадежном, но благодушном покое.

Он так ни разу и не смог отыскать ослепленными, слезящимися глазами силуэт Арманды среди прочих лыжников. Правда, однажды ему показалось, что он поймал ее, летящую и мерцающую, в красной анораке, с непокрытой головой, мучительно грациозную, вон там, там и вот уже здесь, перепорхнула пригорок, близится, близится, подобралась, притиснув палки к бокам, и вдруг обернулась незнакомкой в пучеглазых очках.

Наконец она, в лоснистом зеленом нейлоне, с лыжами в руках, но еще обутая в страховидные сапоги, появилась с другого конца террасы. Он потратил достаточно времени, изучая в швейцарских магазинах лыжное снаряжение, и знал, что обувную кожу ныне заместила пластмасса, а шнуровку – крепкие скрепы. "Вы похожи на первую женщину на Луне", – сказал он, указывая на сапоги, и не будь они так тесно подогнаны по ноге, она пошевелила бы внутри пальцами, как обыкновенно делают женщины, когда кто-то с похвалой отзывается об их обуви (ужимка пальцев взамен улыбки).

"Послушайте, – сказала она, разглядывая свои "Мондштейновы сексуальные" (их несусветное торговое имя), – я оставлю здесь лыжи, переобуюсь, и мы вернемся с вами в Витт а deux[28]. С Жаком я разругалась, он остался со своими дорогими друзьями. Слава Богу, все кончено."

Сидя лицом к нему в небесной повозке, она изложила сравнительно деликатную версию того, что ей еще предстояло пересказать ему с безобразно живыми подробностями. Жак потребовал ее присутствия на онанистических сеансах, которые он проводил с близнецами Блейками в их шале. Однажды он уже заставил Джека показать ей свои причиндалы, но она притопнула и велела им вести себя попристойнее. Теперь Жак предъявил ультиматум, – либо она участвует в их омерзительных играх, либо он больше ей не любовник. Она готова быть сверхсовременной, свойской, сексуальной, но это унизительно, пошло и старо, как Древняя Греция.