Quant ce m'eut dit, il print sa voye

Et d'avecques moy se partoit.

Apres entrer je le veoye

En ung comptouer qu'il avoit:

La, de ca et de la queroit,

En cherchant plusieurs vieulx caiers

Car le vray monstrer me vouloit,

Mais qu'eust visitez ses papiers...[21]

И с этим я оставлен был,

Но путь его я проследил.

Он в канцелярию лежал,

Там к строкам выцветших чернил

Свой сердце устремило пыл,

Тщась кипу дел перевернуть:

Дабы всю правду я узнал,

В бумаги нужно заглянуть...

Здесь преобладает комическое, но далее -- уже серьезное:

Ne hurtez plus a l'uis de ma pensee,

Soing et Soucy, sans tant vous travailler;

Car elle dort et ne veult s'esveiller,

Toute la nuit en peine a despensee.

En dangier est, s'elle n'est bien pansee;

Cessez, cessez, laissez la sommeiller;

Ne hurtez plus a l'uis de ma pensee,

Soing et Soucy, sans tant vous travailler...[22]

В ворота дум моих не колотите,

Забота и Печаль, столь тратя сил;

Коль длится сон, что мысль остановил,

Мучений новых, прежним вслед, не шлите.

Ведь быть беде, коль не повремените, --

Пусть спит она, покуда сон ей мил;

В ворота дум моих не колотите,

Забота и Печаль, столь тратя сил...

Любовная лирика, проникнутая мягкой грустью, приобретала для людей XV столетия еще большую остроту из-за того, что ко всему этому примешивался некоторый элемент профанации. Но травестия любовного в церковные одеяния приводит не всегда к непристойному образному языку и грубой непочтительности, как в Cent nouvelles nouvelles. Она сообщает форму самому нежному, почти элегическому любовному стихотворению, созданному в XV в.: L'amant rendu cordelier a l'observance d'amours.

Мотив влюбленных как ревностных исполнителей устава некоего духовного ордена дал повод для превращения круга Шарля Орлеанского в поэтическое братство, члены которого называли, себя "les amoureux de l'observance". К этому ордену, по всей видимости, и принадлежал неизвестный поэт -- не Марциал Оверньский, как ранее предполагали[23], -- автор L'amant rendu cordelier.

Бедный, разочарованный влюбленный, удалившись от мира, попадает в чудесный монастырь, куда принимают только печальных "les amoureux martyrs" ["мучеников любви"]. В тихой беседе с приором излагает он трогательную историю своей отвергнутой любви, и тот увещевает его позабыть о ней. Под одеянием средневековой сатиры уже чувствуется настроение, свойственное скорее Ватто и культу Пьеро, не хватает лишь лунного света. "Не было ли у нее в обычае, -- спрашивает приор, -- бросить вам время от времени любовный взгляд или, проходя мимо, сказать вам: "Dieu gart" ["Храни Господь"]?" -- "Столь далеко у нас не зашло, -- отвечает влюбленный, -- однако ночью я простоял целых три часа перед ее дверью, не сводя глаз с водостока":

Et puis, quant je oyoye les verrieres

De la maison que cliquetoient,

Lors me sembloit que mes prieres

Exaussees d'elle sy estoient.

Когда же мне донесся в слух

Оттоль идущий звон стекла,

Тогда мне показалось вдруг:

Моим мольбам она вняла.

"Были ли вы уверены, что она вас заметила?" -- спрашивает приор.

Se m'aist Dieu, j'estoye tant ravis,

Que ne savoye mon sens ne estre,

Car, sans parler, m'estoit advis

Que le vent ventoit[24] sa fenestre

Et que m'avoit bien peu congnoistre,

En disant bas: "Doint bonne nuyt";

Et Dieu scet se j'estoye grant maistre

Apres cela toute la nuyt.

Я поражен был наипаче,

С собой не в силах совладать:

Мне показалось, не иначе,

Повеял ветер -- знак подать

Ей, и она -- меня узнать

Сумев -- шепнула: "Доброй ночи";

Бог весть о чем еще мечтать

Я мог в течение сей ночи.

В ощущении такого блаженства он спал прекрасно:

Tellement estoie restaure

Que, sans tourner ne travailler,

Je faisoie un somme dore,

Sans point la nuyt me resveiller;

Et puis, avant que m'abiller,

Pour en rendre a Amours louanges,

Baisoie troys fois mon orillier,

En riant a par moy aux anges.

Столь сильно духом я воспрял,

Что на постеле не метался,

Всю ночь златые сны вкушал

И до зари не просыпался;

Пред тем же, как вставать собрался,

Любви воздать хвалу желая,

Три раза я поцеловал

Подушку, от блаженства тая.

В момент его торжественного вступления в орден его дама, которая пренебрегла им, лишается чувств, и подаренное им золотое сердечко, покрытое эмалью из слез, выпадает из ее платья.

Les aultres, pour leur mal couvrir

A force leurs cueurs retenoient,

Passans temps a clorre et rouvrir

Les heures qu'en leurs mains tenoient,

Dont souvent les feuilles tournoient

En signe de devocion;

Mais les deulx et pleurs que menoient

Monstroient bien leur affection.

Другие, налагая бремя

На сердце, боль свою скрывали

И часословы все то время --

В руках же оные держали --

С усердьем, ревностно листали

Благих в знак помыслов своих;

Но очи -- слезы застилали

И выдавали чувства их.

Когда же приор в заключение перечисляет его новые обязанности и, предостерегая его, велит ему никогда не слушать пение соловья, никогда не спать под сенью "eglantiers et aubespines" ["шиповника и боярышника"], но главное -- никогда более не заглядывать в глаза дамам, стихи превращаются в жалобу на тему "Doux yeux" ["Сладостные очи"] с бесконечной мелодией строф и постоянно повторяющимися вариациями:

Doux yeulx qui tousjours vont et vienent;

Doulx yeulx eschauffans le plisson,

De ceulx que amoureux deviennent...

Нас очи сладостны в полон

Влекут, пред нами появляясь,

Тех согревая, кто влюблен...

Doux yeulx a cler esperlissans,

Qui dient: C'est fait quant tu vouldras,

A ceulx qu'ils sentent bien puissans...[25]

О перлы сладостных очей,

Сулящих: "Все, когда захочешь", --

Во власти коль они твоей...

Этот мягкий, приглушенный тон смиренной меланхолии незаметно проникает в любовную литературу XV столетия. В привычную сатиру с ее циничным поношением женщин вторгается совершенно иное, утонченное настроение; в Quinze joyes de mariage прежняя грубая хула в адрес женского пола смягчается тоном тихого разочарования и душевной подавленности, что вносит мучительную ноту, свойственную современным новеллам о супружеской жизни; мысли выражены легко и подвижно, разговоры друг с другом слишком нежны для дурных намерений.

Во всем, что касалось выражения любви, литература обладала многовековой школой, где были представлены мастера столь разного плана, как Платон и Овидий, трубадуры и ваганты, Данте и Жан де Мен. Изобразительное же искусство в противоположность литературе оставалось в этой области все еще на весьма примитивном уровне, и продолжалось это достаточно долго. Лишь в XVIII в. живопись только-только начинает изображать любовь с утонченностью и выразительностью, не отстающими от описаний в литературе. Живопись XV столетия еще не в состоянии быть ни фривольной, ни сентиментальной. Выражение лукавства пока ей неведомо. На одном портрете, написанном до 1430 г., неизвестный мастер изобразил девицу Лизбет ван Дювенфоорде; ее фигура наделена тем строгим достоинством, с каким изображали донаторов на алтарных створках. В руке же она держит ленту-бандероль со следующей надписью: "Mi verdriet lange te hopen, Wie is hi die syn hert hout open?" ["Кой уж год душа моя ноет, Кто мне сердце свое откроет?"]. Это искусство знает или целомудрие -- или же непристойность; для всего, что находится между ними, оно еще не располагает выразительными средствами. О проявлениях любви говорит оно мало, не выходя за пределы наивности и невинности. Но здесь вновь следует вспомнить, что большинство из всего существовавшего в этом роде ныне утрачено. Было бы чрезвычайно интересно, если бы мы имели возможность сравнить с изображениями Адама и Евы на створках Гентского алтаря обнаженную натуру в Купальщицах ван Эйка или Рогира ван дер Вейдена, где двое юношей, ухмыляясь, подглядывают сквозь щелку (обе эти картины описаны Фацио). В Адаме и Еве эротический элемент, впрочем, не отсутствует полностью, и художник, изображая маленькие, высоко посаженные груди, длинные и тонкие руки и несколько торчащий живот, разумеется, следует канонам женской красоты того времени. Но как наивно он все это делает, без малейшего стремления или умения создать обольстительный образ! -- И все же очарование должно было стать неотъемлемым элементом небольшой Ворожеи, отнесенной к "школе ван Эйка"[26]; в своей светелке девушка, обнаженная, как то и положено при ворожбе, пытается колдовскими чарами вызвать появление своего милого. На сей раз обнаженная натура предстает с той сдержанной чувственностью, которую являют нам обнаженные Кранаха.