Дай мне ласкать тебя, о идол мой,

270: Ванесса, мгла с багровою каймой,

Мой Адмирабль бесценный! Объясни,

Как сталось, что в сиреневой тени

Неловкий Джонни Шейд, дрожа и млея,

Впивался в твой висок, лопатку, шею?

Уж сорок лет — четыре тыщи раз

Твоя подушка принимала нас.

Четыре сотни тысяч раз обоим

Часы твердили время хриплым боем.

А много ли еще календарей

280: Украсят створки кухонных дверей?

Люблю тебя, когда, застыв, глядишь

Ты в тень листвы. "Исчез. Такой малыш!

Вернется ли?" (В тревожном ожиданье

Так нежен шепот — нежен, как лобзанье.)

Люблю, когда взглянуть зовешь меня ты

На самолетный след в огне заката,

Когда, закончив сборы, за подпругу

Мешок дорожный с молнией по кругу

Ты тянешь. И привычный в горле ком,

290: Когда встречаешь тень ее кивком,

Игрушку на ладонь берешь устало

Или открытку, что она писала.

Могла быть мной, тобой, — иль нами вместе.

Природа избрала меня. Из мести?

Из безразличья?.. Мы сперва шутили:

"Девчушки все толстушки, верно?" или

"Мак-Вэй (наш окулист) в один прием

Поправит косоглазие". Потом —

"А ведь растет премиленькой". — И в бодрость

300: Боль обряжая: "Что ж, неловкий возраст".

"Ей поучиться б верховой езде"

(В глаза не глядя). "В теннис... а в еде —

Крахмала меньше, фрукты! Что ж, она

Пусть некрасива, но зато умна".

Все бестолку. Конечно, высший балл

(История, французский) утешал.

Пускай на детском бале в Рождество

Она в сторонке — ну и что с того?

Но скажем честно: в школьной пантомиме

310: Другие плыли эльфами лесными

По сцене, что украсила она,

А наша дочь была обряжена

В Старуху-Время, вид нелепый, вздорный.

Я, помню, как дурак, рыдал в уборной.

Прошла зима. Зубянкой и белянкой

Май населил тенистые полянки.

Скосили лето, осень отпылала,

Увы, но лебедь гадкая не стала

Древесной уткой. Ты твердила снова:

320: "Чиста, невинна — что же тут дурного?

Мне хлопоты о плоти непонятны.

Ей нравится казаться неопрятной.

А девственницы, вспомни-ка, писали

Блестящие романы. Красота ли

Важней всего?.." Но с каждого пригорка

Кивал нам Пан, и жалость ныла горько:

Не будет губ, чтобы с окурка тон

Ее помады снять, и телефон,

Что перед балом всякий миг поет

330: В Сороза-Холл, ее не позовет;

Не явится за ней поклонник в белом;

В ночную тьму ввинтившись скользким телом,

Не тормознет перед крыльцом машина,

И в облаке шифона и жасмина

Не увезет на бал ее никто...

Отправили во Францию, в шато.

Она вернулась — вновь с обидой, с плачем,

Вновь с пораженьем. В дни футбольных матчей

Все шли на стадион, она ж — к ступеням

340: Библиотеки, все с вязаньем, с чтеньем,

Одна — или с подругой, что потом

Монашкой стала, иногда вдвоем

С корейцем-аспирантом; так странна

Была в ней сила воли — раз она

Три ночи провела в пустом сарае,

Мерцанья в нем и стуки изучая.

Вертеть слова любила — "тень" и "нет",

И в "телекс" переделала "скелет".

Ей улыбаться выпадало редко —

350: И то в знак боли. Наши планы едко

Она громила. Сидя на кровати

Измятой за ночь, с пустотой во взгляде,

Расставив ноги-тумбы, в космах грязных

Скребя и шаря ногтем псориазным,

Со стоном, тоном, слышимым едва,

Она твердила гнусные слова.

Моя душа — так тягостна, хмура,

А все душа. Мы помним вечера

Затишия: маджонг или примерка

360: Твоих мехов, в которых, на поверку,

Ведь недурна! Сияли зеркала,

Свет — милосерден, тень — нежна была.

Мы сделали латынь; стеною строгой

С моей флюоресцентною берлогой

Разлучена, она читает в спальне;

Ты — в кабинете, в дали дважды дальней.

Мне слышен разговор: "Мам, что за штука

Вестальи?" — "Как?" — "Вес талии". Ни звука.

Потом ответ твой сдержанный, и снова:

370: "Предвечный, мам?" — ну, тут-то ты готова

И добавляешь: "Мандаринку съешь?" —

"Нет. Да. А преисподняя?" — И в брешь

Молчания врываюсь я, как зверь,

Ответ задорно рявкая сквозь дверь.

Неважно, что читала, — некий всхлип

Поэзии новейшей. Скользкий тип,

Их лектор, называл те вирши "плачем

Чаруйной дрожи", — что все это значит,

Не знал никто. По комнатам своим

380: Разъятые тогда, мы состоим,

Как в триптихе или в трехактной драме,

Где явленное раз живет веками.