— Смотри!

Рыжая грива взвилась, точно её подхватил ураган. И в тот же миг полопались все витражи. Стёкла с отчаянным звоном брызнули на пол. Мириады разноцветных осколков — прозрачных и тёмных, ярких и тусклых — усыпали всё, запутались даже её в волосах, и там запылали, как драгоценные камни.

— Хочешь ещё?! Смотри!

Она стиснула зубы и вскинула ввысь бешено горящие, полные жгучих непролитых слёз глаза.

— Смотри!

Статуи святых, безмолвно взиравшие на них из поднебесья, вдруг закачались, словно это были не каменные глыбы, пережившие века, а фигурки из папиросной бумаги. И затем они тоже посыпались вниз — бесшумно, на лету превращаясь в мягкую белую пыль. Эта труха засыпала их, как манна небесная.

Она опустилась на пол — прямо на груду осколков, — и откинула голову — так, что волосы коснулись каменных плит. Рыжие змеи, ползущие по серому праху. Она огляделась. Глаза её сами были как два осколка стекла. Тусклые. Холодные.

— Довольно? Или, может, мне разрушить стены? Или поджечь весь монастырь, чтобы вся эта грязь и рухлядь запылала до самого неба? — Она провела ладонью по лицу, затем закрыла его руками.

Он подошёл — как будто ступая по углям.

— Кто ты? — прошептал он. — Что ты такое?

Она оторвала безжизненные руки, подняла лицо, посмотрела на него в упор.

— Я не знаю. У меня есть сила — и это всё. Это всё что я знаю.

— Нечистая сила… — прошептал он.

— Нечистая? — она устало усмехнулась. — Чистая, нечистая — кто это может знать? Да что это вообще такое? Вот тебя, скажем, тоже, трудно назвать очень чистым.

— Не кощунствуй! — вскричал он, побагровев. — Твоя сила… она…

— От нечистого. Знаю. — Она с готовностью кивнула. — Можешь поверить, я это слышала. Правда, вот незадача — я даже не знаю, кто это такой. — Она повела плечами. Её плечи были широкими и угловатыми, но один из коронных жестов Белинды и Люция всё равно получился весьма изящным.

Он смотрел, и его лицо бледнело на глазах. Губы несколько раз хватали воздух, прежде чем выдавить звук.

— Ты… не знаешь…

— Нет. — Она яростно взметнулась всем телом, как рыба о лёд, ударилась о камни, усыпанные битым стеклом.

— Говорю тебе, я ничего не знаю. Ничего. Ничего, ничего! Но я так больше не могу. Я не выдержу. — Она повернулась и прижалась лицом к стене. Её волосы горели ржавым цветом запёкшейся крови. Крови её истомившегося сердца.

Она не плакала — просто замерла; неподвижно, как надгробное изваяние.

Он подошёл, опустился рядом на колени и обнял её за плечи.

Время двигалось странно и непредсказуемо. Оно то летело, словно камень из пращи, то ползло неохотно старой черепахой. Иногда в монастыре проходили месяцы, а в мире Анабель — всего одна ночь. А иногда наоборот: Анабель покидала монастырь и возвращалась через долю секунды, успев прожить в Чёрном замке несколько дней, томительных и сладких от предвкушения.

Иногда это её забавляло, иногда — приводило в буйную ярость. Как, впрочем, и всё, что было связано с монастырём — и с ним.

… Ночь подходила к концу. Анабель, перебирая пальцами волосы, медленно брела по лабиринтам замка. Тёмные лестницы льнули к её ногам, как кошки Энедины; окна, притаившиеся в тёмных стенах, размечали путь голубыми и серыми пятнами.

Пели ступени, пели половицы, пели все струны в теле Анабель — непоправимо холодном снаружи и лихорадочно пылающем внутри. Пела она сама — еле слышно, но её нечеловеческий голос проникал во все щели и скважины замка, как дым, и стелился позёмкой по залам и коридорам.

Откуда-то из темноты выступила бледная фигура с распущенными до полу серебристыми волосами. Это, конечно, была Ульрика.

— Замолчи, Анабель, — простонала она, — Что за ребёнок! И так полнолуние, в замке творится полнейший хаос! Только эльфийского воя не хватало!

Анабель равнодушно пожала плечами — что ещё она могла ответить? — и продолжила свой путь. В одно из окон влетел серый вихрь, пахнущий сырой землёй, кровью и смолой. Что-то серое, всё в иглах и репейнике, прокатилось кубарем по каменному полу, издавая пронзительный вой, от которого даже у Анабель и Ульрики заложило уши. Два волка — один молодой, другой совсем ещё волчонок, — зарычали, завертелись, как будто пытались поймать каждый свой собственный хвост, и обернулись, разумеется, Мартином и Поросёнком. Оба тут же повалились на пол, тяжело дыша в изнеможении и по привычке высунув красные дымящиеся языки.

— Я же говорила! — взвизгнула Ульрика. — О, это полнолуние! — И она исчезла, с треском захлопнув дверь.

Анабель по привычке прижала Поросёнка к себе, хотя и знала, что это ему не по вкусу. Да и ей всегда было больно, обнимая его, вдыхать вместо запаха тёплой, разнеженной солнцем детской кожи, густой и тяжёлый дух дикого зверя. Впрочем, — в который раз напомнила себе она, — я ведь сама сделала его таким. Я хотела, чтобы он жил. Хотела. Но хотела ли я такого? Да или нет?

Поросёнку, наконец, надоели её ласки, он решительно вырвался и убежал. Анабель закусила губу.

Мартин поднялся с пола и сострил ей шутливую гримасу.

— Не обращай внимания, — посоветовал он, — Волчонок нынче не в духе. И Ульрика, между прочим, тоже. Говорят, у них с Люцием что-то совсем расклеилось.

— У них так всегда, — отозвалась Анабель.

— Нет, сейчас всё вроде совсем по-другому. Я вообще не понимаю, как он терпит её столько времени. — Мартин с отвращением скривился.

Анабель снова пожала плечами и молча повернулась. Ей не хотелось слушать эти сплетни. И не хотелось видеть ни Ульрику, ни Мартина, ни Поросёнка.

У себя в башне она присела осторожно на кровать и закрыла глаза. Наконец-то одна. Наконец-то она может подумать.

Она провела рукой по подушке. Какое восхитительное, тонкое кружево — чуть желтоватое, цвета слоновой кости. Чьи ловкие пальцы, затвердевшие, исколотые иглами, его плели? Чьи глаза краснели и наполнялись слезами? Или это был не человек? Немного предрассветного тумана, немного морской пены, немного магии — и вот великолепие, которым восхитилась бы любая кружевница.

И о чём она только думает?

Анабель зажмурилась. Что было этой ночью? Ах, да, они снова спорили. Что же ещё? Эти споры одновременно и мучили её, и давали покой. Разве так бывает?

Он ей сказал, что бог создал всё. Она спросила:

— Откуда ты знаешь?

Тут же в его глазах зажёгся слепой белый огонь. Это она не любила.

— Знаю. — Ответил он. — Знаю.

— Откуда?

— Ты не понимаешь. Я не просто знаю. Я верю.

— Я не понимаю.

— Если бы я не верил, не было бы смысла… никакого смысла ни в чём.

Он как будто ударил её по лицу.

— Смысл, — прошептала она, наконец. — Я тоже искала смысл. Я хотела помогать другим, помнишь? Но это было ошибка.

— Да, — воскликнул он почти с остервенением. — Это была ошибка. И знаешь, почему? Потому что ты хотела им помогать ради них самих. Но они этого не стоят.

— Не стоят, — повторила она, как эхо.

— Добро надо делать не ради кого-то, — он сложил благоговейно руки, — а ради самого добра. В этом и есть смысл — высший смысл. Служить добру.

— Мы никому не служим.

— Ты опять повторяешь чужие слова.

— Да.

Долгое, долгое, молчание…

— Анабель, я не знаю, кто ты. Но у тебя есть душа… бессмертная душа. Я это знаю.

— У меня бессмертное тело.

— Тело греховно. Анабель, я никогда бы не поверил, что нечистая… что такое существо, как ты, может обладать душой. Но это так. Потому, что ты ищешь добро, истину, свет.

Он смотрел на неё так странно.

— Помнишь, когда ты пришла в первый раз, ты сказала, что мы нужны друг другу? Теперь я знаю, для чего, Анабель…

…Теперь, лёжа в тишине и полумраке, она вновь и вновь вспоминала этот разговор. Иногда ей казалось, что она засыпает. Добро… истина… свет… Что бы об этом сказала Белинда? Что добро и истина — абстрактные понятия. Но разве он — абстрактное понятие? Он такой живой. Такой настоящий. Как те люди… тогда. Но на этот раз нет лжи. Он знает, кто она. И он сказал, что она нужна ему. Она это знает. Это правда. Нужна. И не как тем людям, не потому, что у неё есть сила. Ему не нужна её сила. Ему нужна она. Она сама. Значит…