Ульрика презрительно фыркнула.
— Дешёвка, дорогая! Всем известно, что инквизитор в одном из нас! Ты просто блефуешь!
— Нет, Ульрика, — возразила Белинда. — Можешь не верить, меня это не трогает. Но я действительно чувствую… И, вообще, помолчи, я обращаюсь не к тебе… если, конечно, он не в тебя вселился.
— Я чувствую тебя, — продолжала она. — Мне самой странно, — я ведь разговаривала с каждым отдельно, и абсолютно ничего не ощутила. Впрочем, это вполне понятно. Тогда ты боялся себя выдать, инквизитор, поэтому и затаился. А сейчас, когда все собрались, и ясно, что ты среди нас, я ощущаю твою ненависть. Она дурно пахнет, она гниёт — так же, как гниют в могиле твои кости, инквизитор.
Белинда яростно тряхнула головой и рухнула в кресло.
— Интересно! — снова вступила Ульрика, нервно ломая пальцы. — Мы все под подозрением… и только Белинда в особом положении. Невинна, как дитя! И она этим явно рисуется!
— Помолчи, наконец! — взревел дядюшка Магус. — Благодаря этому особому положению Белинды мы только и можем спастись! А она из-за этого находится в особой опасности! Я хочу сказать, что Белинда не должна оставаться ни с кем из нас наедине. И ты, малышка, — он пальцем указал на Вивиану, — должна всё время быть рядом со своей госпожой! И вообще! Это касается не только Белинды! Мы не должны оставаться вдвоём с кем бы то ни было! Каждый может оказаться инквизитором! Ты Ульрика, должна переселиться в отдельную спальню!
— Но, дядюшка Магус!
— Не смей мне перечить! Вы и так проводите с Люцием вместе не так много времени. А он, полагаю, даже будет доволен! — Магус хихикнул. — Верно, мой мальчик?
Ульрика яростно вспыхнула.
— Далее. — Дядюшка Магус вцепился в бороду. Он явно не знал, что ещё сказать — Каждый должен помнить о магической защите! Хуже всего то, — он сердито нахмурился, — что нам очень сложно защищаться от силы друг друга…
— О, нет.
Это сказала Белинда — тихо и абсолютно спокойно… но все почему-то вздрогнули, — даже Энедина, восседавшая в позе египетской статуи, с пустым взглядом, устремлённым в никуда.
Глаза Белинды, расширились и потемнели, она неотрывно смотрела на стену. На атласных обоях, изъеденных временем, что-то проступало. Все замерли, читая возникавшие одна за другой кроваво-красные буквы. Латынь…
«Я здесь. Я в одном из вас. И я уничтожу вас всех».
Точка. Конец. Кровавая клякса — точно рана на грязных обоях. Все молчали — все взгляды неумолимо стянулись к этой алой язве, и заскользили вспять, по каждому знаку — снова и снова. В глазах всех, собравшихся возле стены, горели плевками багровые буквы…
И вдруг в комнате послышался смешок… и этот смешок был совсем не похож на добродушное утробное хихиканье дядюшки Магуса.
Никто ничего не сказал. Все лишь смотрели молча — то снова на надпись, то друг на друга.
Ты?
Ты?!
Наконец, Белинда разорвала душную завесу подозрительного злобного молчания.
— Замечательно! — воскликнула она — почти весело, но на щеках у неё танцевали пунцовые пятна, а глаза стеклянно блестели. — Браво! Он уже так лихо управляется силой! Какой талант! И к тому же испортил обои!
Она сделала резкое движение рукой, — и надпись исчезла. А Белинда стала лихорадочно тереть ладонь, будто та была чем-то запачкана.
— Ну что ж, — объявила она азартно, — карты на стол, инквизитор! Моя сила против твоей. Победит один — либо ты, либо я. Третьего не дано. Не так ли?
На только что очищенной стене вновь появились алые буквы. Но на сей раз надпись была лаконичной:
«Так».
9
Сон
Площадь была залита густыми маслянистыми лучами полуденного солнца. Она стояла, там, на этой площади, задыхаясь от дыма и песочного зноя — стояла в сером позорном балахоне, тощая, грязная, измученная пытками, привязанная к сучковатому столбу колючей грубой верёвкой. Рыжий огонь, разгораясь, гудел у её босых ног.
Она расхохоталась.
Сквозь пелену едкого дыма она увидела, как исказились лица зевак на площади. Прежде им не доводилось видеть, чтобы ведьма, сжигаемая на костре, смеялась — и не истерично, не безумно, а звонко и весело. Впрочем, естественно: не подозревая о том, они впервые присутствовали при сожжении настоящей ведьмы, а не какой-то оклеветанной несчастной.
Огонь поднимался — неотвратимо, как приливная волна, несущая боль и разрушение. Но она сама — разве в её искалеченном теле не таится такая же тёмная сила, способная мучить, терзать, забавляться, обращая в пепел и прах? Разве она — не огонь?
Пламя достигло её груди, туго спелёнутой крест-накрест. Ею всё так же владел безудержный смех, вместо стонов и криков боли, которых так жадно ждала толпа. Этот смех был искренним, как у ребёнка, который резвится в прохладном ручье в жаркий июльский полдень.
Огонь взлетал ввысь, целовал её губы, — и она принимала его в себя — как вино, как кровь, как жизнь, как любовь, как свободу.
Страх, владевший людьми на площади, разрастался, точно грозовая туча. Её ни на миг не смолкающий смех повергал их в трусливое липкое оцепенение.
Она поискала глазами инквизитора. Он видел — он слышал — он был охвачен нестерпимым страхом, как она — огнём, — она засмеялась ещё исступлённей.
Нет, не надейся, жалкий фанатик, трясущийся от страха и злобы и исходящий жёлтой вонючей слюной, как бешеный пёс, — это не вопли мучительной боли, не мольбы о пощаде! Это смех — я смеюсь над тобой — ты слышишь?! Я смеюсь, а ты ничего уже сделать не можешь; ты бессилен, ты, жалкая тварь, ищейка, святоша, всё кончено, ты проиграл, я смеюсь над тобой, я смеюсь, я смеюсь…
— Умри, ведьма! — крикнул он; но не грозно, а визгливо и отчаянно, почти по-бабьи.
Она улыбнулась. Её губы, зацелованные пламенем, шевелились беззвучно, но в его голове каждое слово отдавалось ударами молота. Раскалённые гвозди пробивали его скорчившийся мозг.
Да, я умру, инквизитор, но и ты скоро умрёшь. И тогда ты окажешься в наших руках, в руках нашего рода, бессильный, беспомощный …
Огонь охватил её всю, — и вся она стала огнём. Рассыпалась жгучими светящимися искрами, превратилась в дым от костра и с ветром полетела прочь. Проносясь мимо инквизитора, она в последний раз расхохоталась, коснулась его лица, — влажного, как непропечённый хлеб, обмякшего от ужаса, — и он затрясся, дико озираясь.
Она унеслась в иные миры, забавляясь при мысли о том, что когда огонь догорит, на столбе найдут лишь обугленные тряпки — и больше ничего. Никаких следов сожжённого тела.
Простите меня, добродетельные горожане, что не оставила вам даже пары почерневших косточек на память.
Прощайте навеки — тесная голодная толпа, жадно ловившая ноздрями дым от моего костра.
До скорой встречи, святейший инквизитор…
Белинда заметалась и — проснулась.
Она подошла к раскрытому окну. Ночной ветер ударил ей прямо в лицо запахами моря, свежевспаханной земли и горького дыма.
Дыма?
Нет, запах дыма шёл не из окна. Дымом пахли её волосы.
В углу на кушетке Вивиана завозилась и вскинула растрёпанную голову.
— Госпожа Белинда!
— Спи, Вивиана, — Белинда махнула рукой, — ещё ночь.
— Госпожа Белинда, пахнет палёным! Может быть, это пожар?
— Ты тоже чувствуешь? — задумчиво спросила Белинда, — значит, я не ошиблась. Нет, успокойся, это не пожар. Спи!
Она устремила взгляд в окно, в предрассветную сиреневую тьму.
Значит, это был не сон. Она впала в транс и побывала в своём прошлом воплощении. Вот что означает оказаться в одном замке с Энединой! Наследственность сразу даёт о себе знать. В детстве у неё неплохо получалось впадать в транс и отправляться в путешествие, она этим даже частенько забавлялась. Но ей это быстро приелось. В отличие от матери, Белинда всегда предпочитала реальное существование, — пусть даже за него приходится платить неизбежным старением.
Белинда поняла, что уже не уснёт. После транса можно не спать несколько дней и даже недель. Что ж, сейчас ей это совсем не помешает. Она приехала сюда не ради отдыха. Не стоит терять бесценное время, особенно после той злосчастной кровавой надписи. Нужно смотреть… слушать… и искать.
