На следующий год я поступил в ближайший к нам лицей Бюффон. На улице Фремикур, по которой я ходил в школу, находился громадный гараж для такси и было не менее двадцати бистро. За ней следовал бульвар Гарибальди, где жило тогда немало марокканских рабочих. Раз, возвращаясь домой по бульвару с товарищем, «взрослым» пятиклассником, мы прошли мимо низкого здания, перед которым стояло несколько марокканцев. «Что они тут делают?» — спросил я. «Ждут, когда бордель откроют», — сказал он и захихикал. Я тоже хихикнул, а придя домой, спросил маму, что такое «бордель». Она не знала. Я поискал это слово в своем маленьком словаре, но его там не было. В гостях у дяди Давида я заглянул в его большой словарь и нашел: «публичный дом». Не думайте, что этот ответ поставил меня в тупик. Я как раз в это время читал «Воскресенье» и знал, что «публичный дом» — это то место, куда попала Катюша Маслова. Я не знал точно, что это такое, но догадывался, что там шумно и некрасиво веселились. Как мало это было похоже на терпеливое, грустное и безропотное ожидание тех марокканцев на тротуаре!

По совету дяди Давида, который прослышал об истории с марокканцами (сам он жил в элегантном XVI округе), меня поместили в лицей Жансон де Сайи (Janson de Sailly) подальше от сомнительных встреч. Этот лицей был «Лигой хорошей публики», если воспользоваться моим превратным переводом слов: «Ligue du Bien Public» (см. выше). Три года тому назад праздновали столетие нашего лицея, и я получил приглашение на банкет, где должны были собраться несколько поколений бывших учеников. В качестве академика я мог надеяться на место за почетным столом, возглавляемым бывшим премьер-министром. Я поленился и на банкет не пошел, но теперь, когда пытаюсь заглянуть в свое прошлое, мне немножко жаль, что я отказался от этого последнего взгляда в невозвратимое. Наверное, будут праздновать и стопятидесятилетие, но без меня, каковы бы ни были будущие успехи медицины. («Чем чаще празднует лицей свою святую годовщину…»)

Ученики лицея, где я проучился до поступления в университет, принадлежали в большинстве своем к «Лиге хорошей публики». Лицей состоял из двух частей: малой — до четвертого класса включительно — и большой. Утром у ворот лицея всегда останавливалось несколько роскошных машин [Hispano Suiza («испано-сюиза») или Delage («делаж»)], из которых вылезали лицеисты. А мы (т. е. те, кто приезжал на метро) торопились задать шоферу бестактный вопрос, свободен ли он, делая вид, что принимаем его за таксиста. Кроме представителей добропорядочной французской буржуазии в Жансоне учились (если только «учились» подходящее в этом случае выражение) «роскошные» иностранцы из Южной Америки, Египта, Персии, Ливана, у которых карманы были туго набиты деньгами. Почти все они были пансионерами, т. е. жили в лицее и составляли среди учеников слегка сомнительную аристократию. Все пансионеры считались «dessalйs», буквально «обессоленными», т. е. полностью осведомленными относительно всего, что касалось секса. Они были для нас также законодателями мод.

Модными тогда были прически, как у кинозвезды Рудольфа Валентине. Волосы гладко приглаживались и склеивались какой-то косметической гадостью так, чтобы выглядеть, как поверхность катка. Чтобы укрепить эту куаффюру, пансионеры появлялись утром в сетке, украшавшей их головы до начала первого урока. Иные пытались сохранить ее на голове даже во время урока, вызывая негодование учителя. Плечи их пальто были щедро подбиты ватой, сзади производя впечатление, что вместе с пальто надели и вешалку, талия была узка, а зад туго обтянут.

Сложный переход из детства в отрочество, т. е. из коротких штанов в брюки, проходил через промежуточную часть одежды, название которой я затрудняюсь перевести. Во Франции это называлось «culotte de golf», т. е. буквально «штаны для игры в гольф». В Англии это звалось «plus-fours», т. е. «плюс четыре», названное в конце прошлого столетия так потому, что на пошив их в расчете на каждую ногу уходило на четыре дюйма больше сукна, чем на короткие штаны. В Америке такие штаны назывались «Knickerbockers» по имени господина Кникербокера, который ввел их в моду по ту сторону Атлантического океана. Мой словарь пытается меня уверить, что по-русски это «бриджи», но я думаю, что он врет, так как другой словарь (вернее, его брат) уверяет, что «бриджи» — это «узкие в коленях брюки, заправляемые в сапоги», что совершенно не соответствует естеству штанов, которые я пытаюсь описать.

Такие штаны носили с шерстяными чулками, концы штанов застегивались пряжками слегка ниже колена, и они ниспадали на икры широкими складками. Чем шире складки, тем считалось шикарнее.[4] Я говорю о том, что было в прошлом, потому что во Франции их никто не носит уже лет пятьдесят. Но в мое время брюки-гольф были своего рода символом перехода из детства в отрочество. Теперь проще: в любом возрасте от пяти до пятидесяти носят джинсы.

Когда мне исполнилось тринадцать лет, я уговорил маму сходить со мной в универмаг «La Belle Jardiniere» («Прекрасная садовница»), который мы оба считали (ошибочно) верхом парижского шика, и заказать мне там костюм со штанами описанного вида. Костюм был в мелкую клетку, пиджак с хлястиком, а штаны ниспадали ниже икр и могли бы скрыть в своих широчайших складках все сокровища Аравии. Первое время мне разрешалось его носить только по воскресеньям; я не возражал, боясь подвергнуть свое сокровище грубым сшибкам во время школьных перемен.

Переход из маленькой частной школы в громадный лицей Жансон прошел безболезненно, так как изменение было скорее материальным, чем духовным. На место мадемуазель Бертен пришло несколько учителей, все мужчины (непостоянный влюбленный, я скоро забыл мадемуазель Бертен). Каждый класс теперь был разбит на несколько параллельных отделений. Барабан сменил звонок, объявлявший перемены, задания писались не в тетрадях, а на отдельных двойных листах и т. д. Но в своей краткой жизни я уже успел перенести много куда более значительных перемен!

Все наши учителя имели диплом, свидетельствующий, что они успешно выдержали специальный сложный конкурс. Теперь, когда число лицеистов увеличилось в двадцать раз по сравнению с моим детством, лишь немногие из сегодняшних учителей имеют этот престижный диплом. Одевались учителя изысканно: котелок, твердый накрахмаленный воротничок, штиблеты с застегнутыми сверху серыми суконными гетрами, зонтик или трость. Все это теперь давно кануло в вечность, но тогда только самые молодые отчаянные смельчаки позволяли себе явиться в школу в мягком воротничке или без головного убора. Но, пожалуй, довольно про эти низменные подробности туалета, перейдем к наукам.

Больше всего я полюбил предмет, который у нас назывался «латинская версия» (Version latine), т. е. задача состояла в передаче латинского текста на французский язык. Обратным упражнением, переводом с французского на латинский, была так называемая «латинская тема» (Theme latin). Я нашел в латинской версии все то, что позднее стало основой моей карьеры исследователя и преподавателя: потребность как понять, так и ясно изложить то, что я понял. Не преувеличу, сказав, что для меня латынь в средней школе явилась единственной настоящей подготовкой к научной деятельности и наилучшей тренировкой для точного и ясного выражения моих идей.

В четвертом классе наш учитель, который, очевидно, разделял те же взгляды, после проверки задания диктовал нам свою собственную образцовую версию перевода. «Вы не должны рабски следовать букве оригинала, ваш главный враг — искажение смысла», — не однажды повторял он. Правда, я считал, что он позволяет себе вольности в переводе, в которых нам отказывает; и однажды он даже преступил границы. Речь шла о триумфальном приеме Сципиона Африканского римлянами, собравшимися в большом количестве на берегах Тибра. «Я думаю, что не было бы слишком смело сказать, что набережные чернели толпой», — заявил он. Я поднял руку в знак протеста. «Не будьте педантом, Абрагам», — попытался остановить он меня с оттенком легкого раздражения (я почему-то весьма часто, хотя невольно, раздражал своих учителей), — «это вполне допустимая вольность». — «Но, господин учитель, в предыдущей фразе сказано, что они все надели белые одежды», — возразил я.