В моей голове бродили те же самые мысли – о нашем ребенке. О том, что теперь я ношу его в себе, а Ави – тот мужчина, который мне это устроил. Я была совершенно убеждена: что бы ни произошло в этом мире, ребенок должен родиться. Он уже был частью меня и того мужчины, который теперь завязывал галстук перед зеркалом в моей спальне. Ему, этому еще не родившемуся малышу, уже пришлось пережить массу хлопот. Взять, к примеру, мой отлет из Бен-Гуриона, когда я, как мне казалось, навсегда расставалась с его отцом, который так любил меня и которого я пыталась разлюбить. Этот ребенок был единственным моим достижением, которое принадлежало не мне одной. Мне даже не пришлось за это бороться. Напротив, был человек, который не только взял это на себя, но и хотел разделить со мной всю жизнь… И тут я ощутила знакомый страх. Тот самый страх, который охватывал меня всякий раз, когда я чувствовала себя чересчур спокойной. Нечто подобное – пронзительное ощущение реальности – я испытывала, сидя прямо на земле в окрестностях лагеря беженцев Сабры, и потом, всего несколько дней тому назад, когда ехала на квартиру к родительнице.

– А где мы будем жить? – спрашиваю я Ави, пытаясь сосредоточиться на чем-то относительно постороннем.

– Как где? В своем доме, – просто отвечает он, причесывая волосы.

– А как мы найдем дом? Его терпение беспредельно.

– Мы обратимся к агенту по недвижимости.

– А если опять война?

– Значит, мы опять победим. Как всегда побеждали, – спокойно говорит он. – Вообще-то, нам бы победить в этой войне, а уж потом думать о другой.

Когда Ави присаживается около меня на край постели, на его лице отражается боль.

– А если вы проиграете эту войну, что тогда? – спрашиваю я, нервно теребя кусочек салфетки.

– Тогда мы иммигрируем в Нью-Йорк, и я открою мелочную лавочку.

Ави встает и делает шаг от кровати. На нем темно-синий костюм-тройка, белая сорочка и элегантный шелковый галстук в синюю и красную полоску. Глядя на него, трудно предположить, что он израильский генерал да еще специальный советник премьера по делам Ливана. Скорее всего он похож на исполнительного директора или на председателя правления какого-нибудь крупного банка. Впрочем, какая разница, на кого он похож?.. Главное, я знаю, кто он в действительности и куда собирается отправиться после своего визита в Штаты.

– В Рокфеллер-центре есть одно бойкое местечко. Как раз для мелочной лавочки.

Он улыбается, берет меня за руку, и мы направляемся к двери.

– Ладно, – говорю я, пока поднимается лифт, – возможно, мелочная лавочка не самый лучший вариант. А как насчет военного атташе в Вашингтоне?

– Это не так просто, – отвечает он. – Кроме того, лучше всего у меня получается именно то, чем я занимаюсь.

– Пусть теперь кто-нибудь другой этим занимается. Не могу же я все время за тебя бояться!

– Этим занимаются и другие, – отвечает он. – Между нами, этим занимается очень много людей.

– Это несправедливо. Ты ведь знаешь, что я чувствую.

Когда мы затеваем этот разговор, я вижу, как он начинает мрачнеть. Он наклоняется и целует меня на прощание, и мы крепко прижимаемся друг к другу, стараясь выбросить из головы все неприятные мысли.

– Когда все закончится, – говорит он, высвобождаясь из моих рук, – я снова сяду за министерский стол. Буду трудиться с девяти до пяти, и мы всегда будем вместе. Тебе это еще здорово успеет надоесть.

Снова комок застревает у меня в горле, и я не могу вымолвить ни слова без того, чтобы не расплакаться.

– Саммерс, – говорит он, отступая в кабину лифта, – мы беседуем с вами на эту тему в последний раз. Вам следовало бы об этом задуматься. А теперь, я опаздываю…

Он кивает на мой живот и посылает воздушный поцелуй. Двери лифта смыкаются, и он исчезает.

Когда Даниэль Грэйсон целует меня, я чувствую, как от него тянет спиртным. Его соболезнования по поводу смерти моей родительницы вполне искренни. Разве что расчувствовавшийся Грэйсон выглядит немного глупо. Куинси счищает салфеткой снег со своих сапожек. Эллиот перестает копаться в ворохе газет и поднимает глаза.

– Смерть – это всегда трагедия, Мэгги, – произносит Грэйсон, беря меня под руку и подводя к окну, из которого открывается прекрасный вид на Гудзон.

– Почему бы нам не заняться контрактом? – говорит Эллиот. – Мэгги и так знает, как мы ей сочувствуем.

Однако мои мысли витают далеко. Я думаю не об этом, крайне важном для меня контракте, а об Ави и о том, что сейчас происходит на переговорах в Вашингтоне. Если честно, я даже не хотела сегодня приходить. Я собиралась быть совсем в другом месте.

Когда Ави ушел, я тут же перезвонила Кларе, и она мне сказала:

– Жизнь продолжается, Мэгги. Что случится, если ты отправишься на свою деловую встречу. В конце концов, скорбь – дело сугубо интимное… И, честное слово, я вообще не собираюсь навещать ее могилу. К тому же она сейчас совсем не там.

– А где же? – удивилась я.

– Вероятно, в обществе царя и своей бабушки. Сейчас они, наверное, играют расписными яйцами Фаберже или едят шашлык… Так что иди на свою встречу совершенно спокойно. Удачи тебе.

Как мне объяснить Кларе, что в этот момент весь мир должен скорбеть вместе со мной – так велико мое горе. Так мне, по крайней мере, казалось.

– Что же, – говорит Куинси, оглядывая мужчин поверх своих очков, – господа выглядят прекрасно… Если только Мэгги не сообщит им кое-какую информацию к размышлению.

– А в чем дело?

Куинси колеблется и смотрит на меня.

– Дело в том, что я беременна, – отвечаю я. – И если все пойдет по плану, событие произойдет как раз через восемь месяцев.

– Беременна! – вскрикивает Эллиот. – Мы… мы, кажется, в этом не виноваты.

– Как это тебя угораздило? – взвывает Грэйсон. Сказать, что они потрясены моими новостями – значит ничего не сказать.

– Ну уж это, – говорю я, стараясь не расхохотаться, – тебя не должно так интересовать, Грэйсон… Главное, что я в состоянии заниматься всем, чем занималась раньше. За исключением того, что в ближайшие несколько недель не смогу посещать зоны вооруженных конфликтов. Впрочем, мы ведь условились, что я туда и не буду ездить. Так в чем проблема?

Грэйсон первым приходит в себя. Он раскрывает мне объятия.

– Ну что же, не такие уж и плохие новости. Бледный и дрожащий Эллиот готов расплакаться.

– Я так рада, что вы оба счастливы, – иронически замечает Куинси.

– Ты собираешься выходить замуж, или нас ожидает большой скандал? – интересуется Эллиот.

При слове «скандал» Грэйсон становится белым.

– Мэгги, – как бы между прочим спрашивает он, – ведь ты выходишь замуж, разве нет?

И снова я чувствую, что они для меня гораздо больше, чем просто друзья.

– В марте. Как только он получит развод.

– Ну что же, – с живостью повторяет Грэйсон, – мы с нетерпением будем ждать этого события, правда, Эллиот?

Эллиот отвечает ему кислым взглядом.

– Почему бы нам не вернуться к контракту? – спрашивает он.

– Итак, – говорит Грэйсон, – насколько я понял, у нас нет никаких экстраординарных проблем. Единственное, нам придется немного попридержать выход передачи, пока Мэгги… пока она…

– Пока она не будет снова в форме, – договаривает за него Куинси. – А до тех пор она будет находиться в Израиле постоянно, а не летать с места на место.

– Ей следовало бы подумать обо всем этом заранее, – бормочет Эллиот. – До того, как ей пришло в голову забеременеть.

– Ладно уж, старина, – говорит ему Грэйсон. – Я уверен, что Мэгги прекрасно успела все предварительно обмозговать.

– Этого ей не занимать: все предварительно обмозговывать, – ворчит Эллиот.

– Благодарю тебя, дружище.

– Мэгги, – снова ноет Эллиот, – как ты могла?

– А отец ребенка, – прерывает его Грэйсон, – он где?

– В Вашингтоне, – отвечаю я, посылая Куинси предупреждающий взгляд.

– Ну, тогда все в порядке, – говорит Эллиот. – Если, конечно, Мэгги не изменила своего решения взяться за это шоу…