– Ты знаешь, что я вовсе не ханжа, – говорит родительница. – Однако есть вещи, которых я бы никогда не стала делать. Понимаешь, о чем я? О том, чем занимаются только проститутки и извращенки…

Нет никаких сомнений, что Мэгги занималась с Ави именно этим. Если бы родительница только могла об этом помыслить!.. Как бы там ни было, представить себе, как возбужденный член родителя проникает в родительницу, – такое даже Мэгги не под силу.

В глазах родительницы сквозит печаль. Она пытается объяснить, почему родитель никогда не хотел иметь детей.

– Ему казалось, что они будут мешать его карьере, – говорит она. – Что он не сможет путешествовать и развлекаться. Поэтому я даже и не думала о том, чтобы обзавестись детьми. Однако в один прекрасный день обнаружила, что беременна Кларой. Я была счастлива. Кроме того, я носила ребенка от мужчины, которого любила. В те времена, как ты знаешь, контроль над рождаемостью был довольно сложным делом, а я отказывалась делать эти вещи – ну, которые делают проститутки и извращенки, – а твой отец был очень настойчив…

Что-что, а эти штуки мне хорошо знакомы. Однако сейчас меня интересует совсем другое.

– А он любил Клару, когда она родилась? – спрашиваю я.

– Я думаю, он полюбил ее, когда она стала постарше и с ней можно стало общаться.

– А меня, мама, он любил, когда я родилась? У нее на глазах появляются слезы.

– Когда я забеременела во второй раз, он пришел в ярость. Но что я могла с этим поделать?

– Ты меня хотела?

– Мне кажется, – честно отвечает она, – единственное, чего мне тогда хотелось, – это чтобы твой отец перестал злиться. Чтобы не был таким далеким. Я чувствовала себя слишком одинокой.

Я понимаю ее. Родительница находилась в страхе и смущении все девять месяцев, пока носила меня. Однако внутри родителя я находилась гораздо дольше, хотя он даже не почувствовал, что я вышла из него. Именно так я это понимаю. Родитель понятия не имел о том, что я нахожусь внутри него, а родительница, зная об этом с самого начала, чувствовала себя при этом одинокой. Хорошенькое начало.

– А теперь? – тихо спрашиваю я.

– А теперь мне ничего не остается, как просто надеяться, что он меня не бросит.

– Но, если он это сделает, бросит, что тогда?

– Я попытаюсь опять… – говорит она и встает.

– Попытаешься что, мама? – спрашиваю я, провожая ее до двери.

Она оборачивается.

– Куда ты собираешься сейчас? – спрашивает она, пропуская мимо ушей мой вопрос.

– Мы с Куинси договорились встретиться в Русской чайной. Давай вместе поедем в такси? – предлагаю я.

Она надевает шубу.

– Хорошо.

Я надеваю пальто, отороченное енотом, и хочу ее обнять. Но она отстраняет меня.

– Так ты любишь его, этого израильтянина с короткими рукавами?

– Люблю.

– Если это действительно так, то заставит тебя страдать. Поэтому когда будешь с ним, просто наслаждайся и ни о чем не думай. Это не будет продолжаться вечно. Так всегда бывает. Даже если сначала все превосходно…

– Лучшее – враг хорошего, мама. Она удивленно смотрит на меня.

– Поражаюсь тебе, Маргарита. Откуда у тебя все это?

Обстановка в Русской чайной никогда не менялась. В хрустальных люстрах сверкали золотые блестки. Зеленые и красные шары свисали с потолка, отделанного лепниной. Стены были разрисованы масляными красками и украшены гирляндами мерцающих огоньков. Все это убранство не приурочено к очередному празднику, как это делается в других ресторанах. Здесь все как всегда. И метрдотеля по имени Винсент всегда можно найти неподалеку от громадного серебряного самовара в дальнем углу бара.

– Прелестная Мэгги, – хрипло восклицает он, увидев меня, – вы нас совсем забыли!

Я обнимаю его, как обнимала бы любимого дядюшку, если бы таковой у меня имелся, и отвечаю:

– Я так рада вас видеть.

Винсент Роккателло, по кличке Ящерица, подвижен и костист. На лбу прядь седых волос. На нем неизменный черный фрак, свободно повязанный узкий галстук-бабочка и белоснежная сорочка.

– Грэйсон и Эллиот уже здесь. Они говорят о вашей «Эмми» за бейрутский репортаж, – шепчет он, и его язык снует туда-сюда, – за это его и прозвали «ящерицей».

Я густо краснею.

– О какой еще «Эмми»?

– Как, вы еще не знаете? За тот репортаж, который вы сделали о гибели Джоя. Завтра об этом будет объявлено официально.

Как он об этом пронюхал – загадка. Но Винсенту Ящерице известно абсолютно все, что говорят в его владениях за каждым столиком. Куда удивительнее, что премию «Эмми» присуждали за тот плаксивый репортаж о гибели Джоя, который я вела из-под Сабры, обрызганная его кровью и до нитки промокшая под дождем, когда свидетелями моих слез стали двадцать миллионов телезрителей. Можно подумать, я заранее обдумывала, как вести себя перед камерой. И хотя Куинси всегда оспаривала тот факт, что на телевидении главное то, что мы показываем, а не то, что переживаем, теперь она могла порадоваться: у нее появились кое-какие козыри до того, как начались переговоры.

– Где же они? – спрашиваю я, оглядывая помещение в поисках двух начальников из Ай-би-эн, между которыми было кое-что общее: с каждым из них мне случалось вступать в интимные отношения, причем не в самые светлые периоды моей жизни.

– Посмотрите в другую сторону! Пятый столик слева от вас, – говорит Винсент, подписывая чек, который подсовывает ему официант.

– Может, они меня еще не заметили, – с надеждой говорю я. – Мне совсем не хочется встречаться с ними без Куинси.

Винсент гладит меня по щеке.

– Я буду рядом, малышка.

Мне это хорошо известно. Винсент всегда ненавязчиво возникал за спиной Грэйсона во время нескончаемых деловых ужинов. Куинси дотошно изучала каждый пункт договора, а я только бессмысленно пялилась на порцию блинов передо мной, которые всегда оставались нетронутыми. Несмотря на то, что обычно Винсент выступал в амплуа итальянского любовника, он неизменно мне покровительствовал и старался оберегать. Он ободряюще мне подмигивал, когда я сжималась на своем стуле, слушая, как Куинси разражается очередной тирадой, и от ее детского голоска Грэйсон краснеет и начинает дрожать, забывая о том, что жует великолепные котлеты «по-киевски» под изумительным вишневым соусом. Винсент успевает дружески пожать мне руку, когда, подчиняясь многозначительному взгляду Куинси, я выбираюсь из-за стола и отправляюсь прогуляться. Потом он что-то нашептывает мне вполголоса, пока я дожидаюсь Куинси с нашими номерками для гардероба, и уверяет, что в конце концов она все отлично уладит. Обычно каким-то непостижимым образом именно так и случается.

Теперь Винсент слегка подталкивает меня в бок, чтобы я обратила внимание на один из круглых банкетных столов у зеркальной стены. Я вижу Грэйсона, который встал и машет мне рукой. Свежая льняная салфетка заправлена за его ремень из крокодильей кожи. Мне не остается ничего другого, как оставить Винсента, который, кстати говоря, уже обнимается с другим клиентом, хотя и не столь любезно, как со мной, и отправиться к столику номер пять.

– А вот и она! – восклицает Грэйсон, забыв про свою льняную салфетку, которая выглядит, словно набедренная повязка. – Наша секс-бомба из Бейрута!

Ну теперь-то он меня этим не возьмет. Прошли те времена, когда я была готова лицезреть вялый и никчемный органон, принадлежащий этому вздорному и бесчувственному мужчине.

– Привет, Грэйсон, – вежливо говорю я, глядя прямо в его абсолютно серьезные глаза.

– Мэгги, – поднимаясь, говорит Эллиот, – ты очаровательна, как никогда.

– Да очаровательней, чем на экране. Если только это возможно, – добавляет Грэйсон, касаясь моей щеки.

Следом за ним тянется обнять меня Эллиот Джеймс. У него приятное мальчишеское лицо и жесткие, как щетка, абсолютно седые волосы. Я с удовольствием с ним обнимаюсь, а потом отступаю назад. Одна моя рука еще лежит у него на плече, а другая инстинктивно тянется потрогать узел его пестрого красно-синего галстука.