– Да уж, – хмыкает водитель, – она не курит! Она только затягивается!

– То есть я хочу сказать, что обычно я не курю, – объясняю я. – Это от нервов.

– Жизнь так коротка, чтобы еще и нервничать, – философски замечает водитель.

Какое к черту – коротка! Взять хотя бы это бесконечное снежное утро…

Однажды родительница сделала неуклюжую попытку как-то оправдать поведение отца. Это было после одной особенно отвратительной их ссоры.

– Мужчине желание доставляет почти физическую боль. Поэтому нужно попробовать удовлетворить его любой ценой.

– Это от природы или благоприобретенное? – не удержалась я от вопроса.

– Просто это так – и все, – отрезала родительница.

Именно с тех пор в мою голову запало убеждение, что все их поступки есть результат нашего, женского поведения, что именно мы, женщины, доводим их до сексуальных припадков. Таким образом, наш долг – облегчать их страдания или позволять им самим облегчать эти самые страдания где-нибудь на стороне.

– Для них это то же самое, что выпивать после работы, – говорила она.

И сама пыталась в это уверовать. Так было немного легче жить.

– Я мог вас видеть раньше? – спрашивает меня водитель. – Может, я уже возил вас?

– Нет, думаю, что нет, – бормочу я, поднимая повыше воротник.

На время он забывает обо мне. Со всех сторон завывают автомобильные гудки. Он высовывается в окно и орет:

– А что я, по-твоему, приятель, летать должен? Жизнь коротка, побереги глотку!

– Если вы скажете это еще раз, я тоже начну орать, – ору я.

Он сразу утихомиривается.

– У меня для вас новости, леди, – говорит он. – Вы уже орете. Почему бы не взять еще сигаретку и не расслабиться, а?

– Не хочу я никаких сигареток! – отвечаю я, ударяясь в слезы. – Я хочу, чтобы вы довезли меня до 57-й улицы! Прошу вас, отвезите меня туда!

Когда я думаю о том, как родитель влияет на родительницу, первое, что мне приходит в голову, – это цыплята и бриллианты.

Бесчисленное количество раз во время ужинов у Саммерсов родитель швырял со стола на пол блюдо с жареными цыплятами, если вдруг обнаруживал в мясе хотя бы капельку цыплячьей крови.

– Я дал тебе все, – начинал он орать родительнице, – а ты даже не умеешь готовить цыплят!

Родительница в слезах выбегала из-за стола, бросалась к себе в спальню и начинала в отместку швырять из окна свои бриллианты.

– Вот это ты мне дал? – вопила она. – Вот это ты мне дал?!.

Между тем Джонези молча принималась собирать с пола жареных цыплят, а Клара и я бежали собирать наши фамильные бриллианты.

– Отнести цыплят дожариваться? – спокойно интересовался наш дворецкий, качая головой.

Сегодня, когда я наконец оказалась перед квартирой родителей на Пятой авеню, на дворецком лица не было. Он ждал меня около дома и, помогая вылезти из такси, сказал:

– «Скорая» и полиция уже здесь…

Это был скорее вопрос, чем констатация, и он напряженно ждал, как я отреагирую.

– Благодарю вас, – отвечаю я, проходя прямо в вестибюль.

В лифте в моей голове вдруг звучат слова родителя:

– Она мне хочет досадить этим представлением! Это пошлый фарс!

Вот почему родительница проглотила сразу тридцать полновесных капсул, в каждой из которых содержалось не меньше 25 миллиграммов вещества, которое обычно врачи назначают в самых маленьких дозах для стимуляции кровообращения и сердечной мышцы, когда возникает опасность инфаркта. Одну пустую коробочку из-под препарата обнаруживаю сразу же, как только захожу в квартиру. То, что сотворила с собой родительница, стало известно, только когда прибыла вызванная Джонези полиция.

Приехала также бригада врачей-реаниматоров со всем необходимым медицинским оборудованием. Они нашли пустую коробку из-под пилюль около кровати родительницы. На коробке была наклейка, из которой явствовало, что эти пилюли были прописаны Кейту Робинсону, мужу нашей Джонези. Джонези клялась и божилась, что ее муж не притрагивался к пилюлям с тех самых пор, когда семь месяцев тому назад ему стало плохо с сердцем, – за то время, мол, он успел съездить подлечиться в Алабаму и теперь чувствовал себя вполне сносно. Впрочем, все это уже не имело никакого значения, поскольку содержимое коробки отсутствовало.

Ответ на вопрос, что побудило родительницу проглотить пилюли, содержался в элегантном розовом конверте, на котором было написано: «Передать по назначению». Конверт обнаружился тут же на старинном комоде, над которым висело полотно кисти художника восемнадцатого века, между баночками и бутылочками с косметикой. Сунув письмо в карман, я в недоумении осматриваюсь вокруг.

Всего несколько минут назад родительницу вытащили из ванной комнаты, где ее обнаружили лежащей на полу с полотенцем в руке. Она уже хрипела.

– Мама! – кричу я, кидаясь к ней. – Мама!

Меня поспешно оттаскивают. Врачи, пытающиеся ее спасти, объясняют, что она приняла чрезвычайно большую дозу препарата – «летальную» дозу. Кажется, они добавили еще: «которая вызывает рвоту и все такое прочее».

– Что такое это «прочее»? – рыдаю я. Все кружится у меня в глазах.

Один из врачей жует резинку и не отвечает. Вместо ответа он тащит родительницу на ковер в спальню и всаживает ей в вену иглу, которая соединена с коричневой пластиковой трубкой.

– Что вы делаете? – кричу я, бросаясь к врачам. Врач около родительницы даже не смотрит в мою сторону.

Я хочу чем-то накрыть родительницу, потому что ее домашний халат распахнулся, и обнажились груди. Мне становится дурно. В комнату залетает Джонези и хватает меня под руку. По ее лицу градом катится пот.

– Никакой мужик не стоит того, что она с собой сделала, – всхлипывает она.

– Мама не умрет, Джонези, – твердо говорю я. – Она поправится!

– Только не в этот раз! – завывает Джонези. – Ой-ой, в этот это добром не кончится!

– Замолчи! – кричу я. – Замолчи, Джонези! Она обнимает меня своими огромными руками и тихо шепчет:

– Бедное дитя, бедное дитя!

Полицейский, придерживая родительницу за шею, принимается делать ей искусственное дыхание рот в рот. Один из врачей прикрепляет два электрода в область сердца.

– Нужно запустить сердце! – кричит он коллеге. – Я теряю ее пульс!

– Делайте ей искусственное дыхание, – кричит другой. – Быстрее!

Все плывет как в тумане. Руки, ноги, медицинские инструменты, трубки, провода, тело родительницы, распростертое на ковре в спальне… Сплошной туман. Я чувствую дурноту.

– Дайте два разряда, а потом попробуйте укол! – восклицает кто-то.

– Вена готова?

– Готова! Вводите препарат!

– Быстрее, быстрее! Попробуйте справиться с аритмией!

– Продолжайте качать! У нас осталось только три минуты! Скорее!

Тело родительницы конвульсивно подскакивает, словно заводная кукла. Четверо мужчин не покладая рук трудятся над ней, пытаясь вдохнуть в нее жизнь. Несмотря на то, что слезы почти ослепляют меня, я вижу, что все бесполезно. Жизнь стремительно утекает из нее. Борьба уже проиграна.

– Дышите, – кричит полицейский, – дышите!

– Пожалуйста, – плачу я, чувствуя никчемность всех усилий, – пожалуйста!

Один из реаниматоров ритмично давит ей на грудь, делая непрямой массаж сердца, в то время как другой возится с иглой.

– Давай, качай! Еще, еще! – приказывает он. – Сердце начинает вибрировать. Мы ее теряем!..

– Отче наш, сущий на небесах!.. – завывает Джонези.

– Нет! – кричу я. – Пожалуйста, не дайте ей умереть!

– Я потерял пульс, – бормочет врач.

– Начинает погибать мозг, – говорит другой, – прошло уже пятнадцать минут.

– Заканчивайте, – вздыхает кто-то.

– Нет! – кричу я, прорываясь к родительнице. – Продолжайте!

– Ее дело худо, – говорит полицейский, удерживая меня.

Ее черты на глазах начинают смазываться. Потом лицо застывает и синеет. Несколько человек пытаются поднять меня с пола. Они смотрят на меня с искренней жалостью. В этот момент в комнату заскакивает Клара. У нее на волосах, на ресницах – снежинки. Слезы непрерывно текут по ее полным щекам. Она кидает взгляд на родительницу и принимается тихо стонать, прикрывая изящной рукой дрожащие губы. Она падает в мои объятия.