— А Обри? Когда он приедет? — спросила она с изумлением, словно она говорила о чем-то небывалом и невозможном, канувшем в прошлое. Она тут же представила Сэма и Обри, идущих рука об руку через мост в Авиньоне; это видение вернулось к ней, словно старая пожелтевшая фотография, найденная на дне чемодана.
— Даже не верится, — повторила она несколько раз, а потом, зевая, провалилась в глубокий сон, от которого очнулась, только когда почти утих мотор. Оказывается, они уже подъехали к отелю, и Аффад звонил в дверь. Сонный ночной портье открыл им и взял вещи. В лифте Констанс прислонилась к Аффаду, почти засыпая, поэтому он мог смело обнять ее за плечи, чтобы отвести в свой номер. Прежде ему никогда не приходило в голову осмотреть все апартаменты, и теперь они вместе восполнили этот пробел. В номере были две спальни с отдельными ванными комнатами, в которых чего только не было — мыло, духи, различные масла — такого рода мелочи служили рекламой отелю.
— Я буду спать тут, — сказала Констанс, забирая у Аффада свои вещи. — Сначала я долго-долго буду лежать в ванне, а потом приду chez vous,[176] если обещаете быть добрым и не особенно показывать свою силу. Мне нужна забота.
У Аффада защемило сердце — и душа ее, и тело действительно были в плачевном состоянии.
— Я понимаю, — проговорил он печально, пока она пристально вглядывалась в него, не отводя своих прекрасных глаз.
А она в это время спрашивала себя: «Что же так привлекает меня в близоруких? И еще чуть вытянутые оленьи головы…»
Однако вслух твердо произнесла, словно решила предупредить заранее о своей возможной холодности:
— Понимаете, я больше не могу любить; представьте человека, которому из-за грыжи или еще по каким-то причинам нельзя поднимать тяжести. Вот и мне нельзя; таинственные символы привязанности, метафизический багаж — для меня это теперь опасный груз. Я всего лишь младший психиатр, ученица волшебника. Адвокат дьявола…
Не закончив фразы, Констанс опять зевнула.
— Но я же ничего не требую от вас, — проговорил Аффад, понимая, что говорит неправду. Его рассердили ее слова.
— Знаю и прошу прощения за свою неромантичность. Вы очень заботливы, а я не могу даже достойно вас отблагодарить. Во всем виновата усталость, да еще странное чувство нереальности происходящего — большая горячая ванна и мыло после моей крохотной ванны и чайника с водой там.
— Я собираюсь немного поспать, — произнес Аффад, хотя знал, что вряд ли может заснуть в теперешнем своем состоянии.
Констанс одобрительно кивнула.
— Может быть, я тоже посплю — в ванне.
Для нее было чудом слышать шипение льющейся горячей воды, трогать туалетные принадлежности на полках. Ей хотелось использовать все сразу, в одном безумном порыве вылить содержимое многочисленных пузырьков в ванну, но она удержалась, потому что ни к чему хорошему это не привело бы. Но все равно она устроила себе гнездышко из густой пены и юркнула в него со вздохом наслаждения с головой, так что все звуки стали отдаленными и гулкими. В первую очередь она вымыла волосы, которые давно пора было стричь, и завернула их в полотенце, и только после этого наконец-то заснула, положив голову на край ванны. С таким сном — умиротворяющим до самой последней клеточки — не мог сравниться никакой наркотик, и, уменьшив поток горячей воды до ровного ручейка, она постаралась расслабиться, словно на веки веков.
Аффад тоже чувствовал себя усталым, потому что не спал все то время, пока ждал Констанс на границе — только немного подремал на заднем сиденье автомобиля. Теперь, переодевшись в толстый «зимний» халат, он лег и почитал недолго при свете ночника. Проспав сколько-то, он вдруг проснулся и обнаружил, что на часах ровно шесть, а за окном над озером набирает силу желтый свет. Констанс рядом не было, и он подумал, что она, скорее всего, спит в одной из двух свободных комнат его номера. Ему ни в коем случае не хотелось ее беспокоить. Но тут он услышал незатихающий звук льющейся воды в ее ванной. Аффад долго стоял, затаив дыхание и пытаясь понять, что бы это могло значить. Неужели она не выключила воду, когда пошла спать? Или заснула в ванне, забыв повернуть кран? Наверно, все же лучше проверить, завернут кран или нет. Любопытство и волнение все-таки пересилили его нежелание вторгаться к Констанс. Аффад тихонько приоткрыл дверь. Как ни странно, Констанс вылезла из ванны и расположилась на широкой скамейке — так называемом массажном столе, — завернувшись в тяжелый белый махровый бурнус, предоставленный отелем. В белом бурнусе на фоне белых стен, она крепко спала, и ее голова, все еще обернутая полотенцем, напоминала морскую раковину. Приоткрытые губы будто хотели раздвинуться в широкой улыбке, но не успели; она не услышала, как он вошел. Окутанный этой сплошной белизной и паром, он на цыпочках подошел к кранам и уже собирался уходить, как вдруг увидел тоненький ручеек крови, струившийся между слегка раздвинутых ног и сбегавший на скамью из разошедшегося халата — на полу уже успела набежать лужица, в которую он наступил босыми ногами, оставив потом отпечатки на плитке. Констанс разбудила неожиданная тишина, и еще не совсем открыв глаза, почти не осознавая, что с ней, она все-таки заметила его присутствие и радостно протянула ему руку, не имея в виду ничего особенного, но он сразу же оказался рядом и прижал ее, теплую, послушную, к себе.
— О боже, — простонала Констанс. — Кровь. Что-то слишком рано.
В ответ он лишь все крепче сжимал ее в объятиях, все более жарко целовал, страша ее изощренностью своих поцелуев, и возбужденно шептал: «Кровь! Спасибо, Констанс! Кровь!» Он был переполнен благодарностью, ведь это для него, для него одного льется темная менструальная кровь.[177] Легонько повернув Констанс и опустив ее ноги, он подтащил ее к себе и вошел в нее нежно, осторожно, не обращая внимания на протесты, похожие на кошачье мяуканье, которые скоро затихли, когда она вся открылась ему, совершенно и абсолютно, сделавшись рабыней его страсти, чего прежде с ней не случалось. Откуда, не понимала она сама, она научилась так реагировать на происходившее с ней? Ей было недостаточно сказать себе, что она осознала, как отчаянно влюблена в него. Он надолго замер, наклонившись над ней, только целуя и обнимая. Он был внутри нее, но не двигался. Он поджидал с осознанным коварством, когда она сделает первое движение, поджидал, когда ее ожидание станет нестерпимым.
— Ты будешь весь в крови! — в конце концов произнесла она, и чтобы скрыть нетерпеливый спазм своего влагалища, попыталась встать и освободиться. Но Аффад тут же стал ритмично двигаться, с роковой решимостью соединив их дыхание в одно, добиваясь единого ритма. Констанс принялась себя ругать, твердила, что не должна была допускать ничего подобного, но он проникал в нее все глубже.
Но и теперь она старалась сохранить, хотя бы частично, свою женскую независимость, получить любовную власть над ним, хотя бы пользуясь исключительно физической выносливостью. Она решила, что сначала доведет до оргазма его, ей это будет нетрудно, благодаря ее молодости, звериному умению контролировать себя, силе своих сфинктеров; и он почувствовал брошенный ему вызов, когда она завладела им, а ему потребовались все его силы, вся его гибкость, чтобы не случилось преждевременного выброса энергии.
— Вижу, ты улыбаешься, — проговорил он между двумя короткими вдохами.
— Да, — ответила Констанс, прерывисто дыша. — Потому что ты будешь первым.
— Нет, — покачал он головой.
Она все еще улыбалась, когда он закрыл глаза и склонил голову набок.
— Ну пожалуйста! — попросила она. — Мои мышцы в порядке. Я приказываю тебе сдаться, — хвастливо заявила Констанс.
Он, обессиленный, упал на нее под градом поцелуев, которыми она осыпала его, гордая своей победой и жаждущая разделить ее с ним. Лишь позднее она поняла, что он сам отдал ей победу, которую вполне мог бы и не отдавать. А пока она вовсю торжествовала. Они лежали усталые, измазанные кровью, окутанные клубами пара, похожие на израненных мучеников счастья. Констанс все знала заранее, знала, что так будет, что он будет вот таким; но почему же она старалась не думать об этом и по собственной воле оставалась в Авиньоне, несмотря на искушение? Как ни странно, хотелось сохранить верность Сэму! Эта мысль поразила ее — до чего же старомодно!
