— Я ничего не вижу, — сказал Аффад, ослепленный паром, — даже твое лицо как в тумане, как мокрая акварель. Кстати, на всем кафеле отпечатки моих ног — в твоей, Констанс, крови.

Он вновь наполнил ванну, аккуратно повесил полотенце и шагнул в воду, чтобы полежать спокойно, погрузившись в свои думы, наблюдая, как темная кровь смывается с его кожи и на некоторое время зависает в воде, прежде чем раствориться.

— Я чувствую себя Петронием.[178]

Констанс же пришла в ужас от беспорядка и принялась тереть пол мокрым полотенцем, не желая, чтобы горничные видели кровь.

— Иди ко мне, — позвал ее Аффад. — Это их работа, Констанс. Иди ко мне. Вода не горячая, как раз, какая тебе нужна.

Констанс вдруг застеснялась, но все-таки, смеясь, преодолела себя и легла рядом, но скрывшись в воде по шею. Они были, как два угря в кувшине. Неожиданно Аффада охватило уныние, и она сказала со слишком страстной горячностью, которой тут же устыдилась:

— Ну же, что такое? Что случилось? Я разочаровала тебя?

Аффад покачал головой.

— Нет. Но мне так хочется, чтобы ты забеременела, — это желание сводит меня с ума. Несколько лет я ни с кем не спал и на самом деле не был готов к встрече с тобой. Это я думал, будто готов, тешил себя надеждами, как ты могла заметить. А сейчас я в замешательстве. Ты лишила меня равновесия. Я будто оцепенел, умер, стал мумией. Ты можешь вернуть меня обратно? Сомневаюсь.

— Что случилось в последнюю нашу встречу?

Аффад печально улыбнулся, но не ответил. Только чуть погодя:

— В Александрии мужчина, который живет один, не интересуется сексом, вызывает недоверие и беспокойство. Арабы говорят: «У него пенис с тремя головками». Таким пенисом не попользуешься — в этом смысл.

— Я слишком молода для тебя?

— Даже если бы и так, это не имеет значения. Дело вот в этом.

Он прижал ладонь к груди в том месте, где билось сердце. Тогда она взяла обе его руки и приложила к своим пылающим щекам.

— Значит, ты хочешь приковать меня к миражу и тем самым разрушить карьеру многообещающего врача?

Все еще опечаленный, он однако ответил шутливо:

— Я мог бы, да.

Какое-то время Констанс лежала молча, вытянувшись рядом с ним, как молодая львица, по-хозяйски положив руку на его пенис, прикрыв ладонью его мощную мошонку, как птичку в растрепанном гнезде. Легким облачком ее душа проникла в его душу, и Констанс почувствовала себя шхуной, отзывающейся на каждое движение ветра, с мачтой, взмывшей в небо его нереализованного желания. Но он еще не все ей сказал и заговорил снова:

— Однако сперма может стать ядовитой, если она застаивается, слабой или больной, как, например, сперма несчастных шизофреников; долгое воздержание может закончиться болезнью, мозговой горячкой, усыханием мозга, это наблюдается у народов с ханжеской культурой, основанной на пуританизме, как у вас, англичан. Сперму надо культивировать, это настоящее богатство, это деньги, только физиологические, женщина должна все время их приумножать, лаская мошонку, подсчитывая барыши. Женщина должна физически ощущать это богатство, которое капля по капле сочится из уретры, должна с радостью принимать эти капли и рачительно их использовать, чтобы ее истомленное жаждой лоно жадно их впитывало, спустив с привязи яйцеклетку, которая подобна стае голодных волчиц. И мужчина и женщина должны с осознанным усилием двигаться навстречу друг другу, и чем органичнее, осознаннее оргазм, тем он будет глубже и разнообразнее, и тогда ребенок получится более совершенным, и народ в целом будет более гармоничным. Объяснять это долго, но никакого откровения тут нет — настоящие женщины всегда это знали. Когда же культура начинает деградировать, то в первую очередь это сказывается на качестве секса и насыщения спермы кислородом — я имею в виду кислород вот какой: расовый интеллект, генетический разум. И запасы «информативного» кислорода постепенно оскудевают.

Сонно обнимая друг друга, они копили в себе желание, которое становилось сильнее с каждый вздохом, а тем временем он нашептывал ей на ухо историю секса: почему он всегда вызывал страх и примерное благочестие. Он был мотором, получающим топливо от разума, и одновременно чисто физическим производителем спермы, которую жаждала иссушенная почва лона. Мужчина один ничего не мог, и женщина одна не могла удовлетворить свои диктуемые лоном потребности. Вот что было в основе мысли и чувства — в естественном порядке вещей. Первое осознание, что есть мужчина и есть женщина, первый фиговый листок, первая звездочка — они существовали на территории, находившейся под проводами высокого напряжения, и опасная хрупкость этого союза была очевидна каждый раз, когда поцелуй так и не сбывался или когда страстный взгляд попадал мимо цели.

— Это ужасно, что мы не можем существовать друг без друга. Каждый обречен быть судьбой другого… ты со своей сумочкой с пасхальными яйцами и фартингами, но на самом деле думающая совсем о другом, над чем ты имеешь лишь преходящую власть, а надо бы постоянно держать это при себе, как сумку, в которой у твоих современниц лежит пудра, губная помада и презервативы; ну а я: сомнамбула с начала времен, околдованный твоими округлыми грудями, источником вечной юности, впервые давшими мне напиться и укрывшими меня от нападения света и звуков, мучительное опробование собственного желудка и легких, когда обрезана пуповина. О мама!

Их общение постепенно перешло на уровень прикосновений, когда физическое уже было невозможно отделить от духовного; однако Констанс поняла, что своими словами он открьы какой-то клапан в ее разуме, воспламенил ее, и если они не проявят осторожность, то она непременно забеременеет. Казалось, будто он загипнотизировал ее, ввел в состояние восхитительного сатириаза;[179] ей безумно хотелось довести его до оргазма и насладиться им, однако Аффад сопротивлялся, поддавался словно бы нехотя — на самом деле нарочно еще больше обостряя ее желание. Обоих терзало нетерпение, и мысли о любовной покорности лились полноводным потоком.

— Сейчас! — сказала она.

— Подожди! — ответил он, думая лишь о том, чтобы попасть в ритм ее дыхания, в ритм биения ее сердца. Он уже предчувствовал ту радость, которой они насладятся потом, когда будут лежать, словно опьяненные чудом, в объятиях друг друга, загнанные в сон, как овцы — в загон. Аффад легонько повернул Констанс к себе и перестал сдерживаться, чувствуя, как дыхание их делается все более ровным, как слаженно они расслабляются и напрягаются, как черпают силы в разделенном наслаждении. Констанс поняла, что прежде ничего не знала о любви, о том, какой она может быть. Это даже пугало — что она может так глубоко чувствовать по его воле, по своей воле. Быть послушной, подчиняться, отрекаться от себя и получать… она вдруг ощутила, что стала опасно уязвимой. И печально произнесла:

— Ах, тебе все шуточки, а я серьезно; ты разочаруешься во мне. В душе я только лишь ученый. И верю в причинно-следственную связь.

Аффад приподнялся на локте и внимательно посмотрел на нее, словно видел в первый раз, словно она была диковинным насекомым, оказавшимся на покрывале.

— С точки зрения алхимиков ничего нельзя достичь без женщины, то есть без тебя; твои бедра — камертон мужской интуиции. Вы, женщины, высекаете искру, мы зажигаем огонь в очаге, и вот уже в тебе живет ребенок!

— О да, герр профессор, — смиренно произнесла Констанс.

Оба рассмеялись.

— Ну нет, ты не должен, — заявила она теперь уже окончательно расслабившись и с полной доверительностью. — Это мужская сказка, из-за которой наши отношения станут нервозными. Я так не играю. Давай начнем с нас, сразу с нас. Ведь я всего-навсего давняя ученица Фрейда и не вижу дальше своего носа.

— Ты живешь на скудном рационе снов и мечтаний других людей, среди неологизмов чужих кошмаров, которые проецируются в твои дневные кошмары, наполненные насилием и ужасом. Какое somnifère[180] ты принимаешь? Констанс, мы переполнены идеями, которые, увы, вечно остаются бездомными, невостребованными. А я хочу разделить их с тобой, все до единой.