— Премудрые теологи в профессорской устраивают тайные ритуальные пляски вокруг filioque[148] — откомментировал это Сатклифф. Сам же великий человек предпочитал заниматься йогой на берегу озера.

— Пошли, — властным тоном позвал он. — Поза змеи обостряет интуицию.

Блэнфорд ничем таким не увлекался. Его мозги слишком сильно пропитались алкоголем, а во рту он ощущал вкус ее губ — тех, которые между ног. Он был счастлив (хоть счастье отдавало горечью) под сенью сладостного блуда с этой пираткой, с этой райской птичкой.

— Я молод и красив, — сказал он Сатклиффу, — и могу долго не кончать. Мне хочется жить полной жизнью, пока я не превращусь в старикашку с синими, как в сыре, жилками, из-за проблем с сердцем…

Издатели, уверял он себя, наверняка передрались бы из-за его шедевра, какого мир еще не видел. А он писал и тотчас уничтожал написанное. В студии одного из его приятелей был большой рояль, на котором он время от времени практиковался. Блэнфорд играл Шуберта, пока она не начинала плакать, а потом не засылала младенческим сном, положив подбородок на «лапы», как персидская кошка, такая же податливая. Жалость к себе способствует выделению кислорода, но Ливия была слишком печальной для настоящей печали. Он начал писать мемуары Лишнего Человека, но получалось не очень хорошо. Он, как пеликан, все пытался утолить жажду кровью из собственной груди.

— Насколько я понимаю, вас потянуло на поэзию? — покровительственно поинтересовался Сатклифф. — Почему бы и нет? Перед отъездом из Англии я тоже все попробовал, даже сапфическую строфу, за которую никто не брался после Кэмпиона.[149] Слушайте!

Естественно, ритмика была совсем не та, ничего общего с настроением в строфах Сафо, но какой смысл спорить с Сатклиффом? Ему, наверняка, было плохо и одиноко, наверное, еще и зуб болел. Блэнфорд взял аккорд, печальную тускловатую септиму, чтобы разбудить Ливию, но она не проснулась.

Неожиданно в Париже объявилась Констанс, и, как ни странно, война сразу же обрела реальность — словно это Констанс ее объявила. Заметно похудевшая, но ставшая гораздо спокойнее, Констанс сообщила о самом-самом важном для нее: в Вене она познакомилась с Фрейдом. Ей удалось побывать на конгрессе психиатров, где гений председательствовал, они нашли общий язык. Потом случились и другие встречи, в общем, она стала преданной ученицей старика, которого искренне считала самым выдающимся мыслителем в Европе.

— Погоди! Помолчи хоть минутку! — не выдержал Блэнфорд, изумленный столь категоричным тоном и столь благоговейным обожанием.

Естественно, она рассмеялась, поняв, что он ничем не лучше нынешних так называемых интеллектуалов и ничего не смыслит в провидческих идеях старого профессора. Как же объяснить? Взяв его за плечи, она принялась ласково увещевать:

— Ты понимаешь, что теперь уже никто не сможет написать «Гамлета»?

Он не понимал, ему не было дела ни до чего, кроме пляшущих искорок в ярко-синих глазах и ярко вспыхнувших щек. Это когда она заявила, что вечером у нее свидание с Сэмом, тайное, и они собираются пожениться. Пока не началась война.

— Скорее всего война затянется надолго, возможно, на несколько лет, — сказала она. — Им не прорваться через линию Мажино, а у нас не хватит сил их прогнать. Будут бесконечные бомбежки и очень мало еды, в общем, тупик. Да, на это все уже настроены, потому и живут как-то… топчась на одном месте. Однако Констанс припасла еще одну новость, от которой радость на ее лице мгновенно померкла. — Где Ливия? — спросила она, почти со злостью.

Откуда ему было знать? Разве кто-то в состоянии уследить за ее блужданиями? Иногда, уже совсем отчаявшись, он оставлял ей записки на доске в кафе «Дом», поскольку она время от времени туда заглядывала.

Опустив голову, Констанс долго молчала; но в конце концов все-таки решилась:

— …Ладно, скажу. В Вене я видела кинохронику… какое-то большое нацистское сборище в Баварии… и там была она, в самом центре событий, в немецкой форме.

Блэнфорд даже подскочил на стуле и лишился дара речи. Что это значит?

— Ты уверена? — еле выдавил он из себя.

Констанс кивнула.

— Еще бы не уверена. Ее показывали секунд десять, не меньше, она пела, рука вскинута вверх — это их приветствие. И лицо совершенно безумное. Я даже испугалась за нее.

Блэнфорд не знал, что сказать, он умирал от стыда.

— Она ничего мне не говорила, — вот и все, что он сумел придумать в свое оправдание.

Но даже на этом последнем этапе они не могли в полной мере представить, насколько кошмарна трагедия, которая медленно, но верно настигала Германию. Доступа к информации — никакого. Сплошь лживая пропаганда и строжайшая цензура, в те времена это было внове… Они с Констанс прошлись немного по Люксембургскому саду, почти не разговаривая, стараясь представить, что их ждет в будущем. Перспективы были весьма туманными, надежды стать на ноги, как-то определиться, потеряли смысл. Определиться… для чего? Правда, Констанс все-таки сумела найти себя. Она устроилась на работу в Красный Крест и со своим швейцарским паспортом надеялась быть полезной, когда начнутся трудные времена. Сэм через две недели должен был явиться в свою воинскую часть. Поэтому сегодня вечером, после регистрации, они сядут в старый поезд на Лионском вокзале и поедут в Ту-Герц, чтобы провести там свой короткий медовый месяц.

— Почему бы и тебе не съездить туда на несколько дней? — спросила Констанс. — Хилари не может, он все еще в Шотландской семинарии.

Однако Блэнфорд понимал, что в Ту-Герц ему ехать нельзя. Потом они тепло попрощались, и его слегка кольнуло сожаление, словно он опасался, что их дружба прекратится, что она жива пока лишь из-за его женитьбы на Ливии. Каким он все-таки был глупцом. Прежняя привычная стабильность таяла и превращалась в нечто иное, в нечто жидкое, как лимфа. И среди всех этих метаморфоз сверкали, словно драгоценные камни, воспоминания о Провансе, подарившем ему изобилие впечатлений. Милые сердцу картины не оставляли его, ему то и дело снился старый дом, укрывшийся среди высоких деревьев, тамошняя тишина, оркестрованная лишь ветром да плеском бегущего через сад ручья.

Уходя, она вдруг спросила, не скрывая мучивших ее чувств:

— По-твоему, я поступаю неправильно? Не хотелось бы причинить Сэму боль.

Он помотал головой, но ее слова поразили его. Она знала, что поступает неправильно, иначе не стала бы спрашивать, значит, в глубине души она все понимает. Ему стало стыдно из-за охватившей его внезапной радости, как только он осознал ее. Он чувствовал, что это ужасно, что это непростительно. Надо исправляться, а для начата он поищет для нее в Лондоне какой-нибудь экстравагантный подарок…

Кремация — чистый, лишенный надрыва, способ прощания, причем не только с умершим человеком, но и с собственными мыслями о смерти, а также со страхами и опасениями, которые они порождают. Все уже промокло под дождем, под ласковым синим дождем, который окутал нежным перламутровым флером окна старого респектабельного «Даймлера», нанятого для Блэнфорда и Кейда. Кроме них, никто не провожал ее в последний путь. Маленький гроб был очень легким и слегка подпрыгивал на катафалке. Цветов он заказал очень много, потому что знал, как сильно она любила цветы. Непрошеная параллель все же мелькнула у него в голове, когда он выписывал чек: «А вот меня никогда не любили — ни законной, ни беззаконной любовью». Он ощутил страшную опустошенность, истощение, будто все сгорело внутри — никаких чувств, он нищий, и это пепелище в его душе якобы могли заслонить литература и искусство. Возможно, в будущем, в зрелом возрасте… конечно, однако доживет ли он до этого самого возраста? Война на носу. Поддавшись неожиданной прихоти, он купил новенький автомобиль и оплатил уроки вождения. Договор с Кейдом он продлил еще на год, но предложил ему долгий отпуск, чтобы тот мог навестить родных на севере. Отучившись на курсах вождения, он поедет в Прованс и будет ждать, как все пойдет дальше.