Савин помедлил секунду – ему впервые приходилось Целиться в живого человека, – нажал на спуск. Тип, пытавшийся сделать что-то с той загадочной трубой, прижался к земле, зажав левой простреленное правое запястье.

– Ax ты контра, – с ласковым бешенством сказал Савин. Выстрелил, не попал, и в ответ снова застрекотали автоматы.

Второй отполз за «белчер», волоча ногу, – тоже неплохо, тоже неплохо, только не давать им подойти к треноге, не дать зайти в тыл. Старые военные учебники гласят, что нападающий теряет втрое больше, чем тот, кто занял оборону, но, поскольку ты один против пятерых, нужно постараться исправить это соотношение.

Савин стрелял, перебегал меж валунов, стрелял, стараясь не поддаваться азарту, расходовать патроны экономнее – мало их было, еще меньше осталось. Зато противник недостатка в патронах не испытывал – четыре автомата неудержимо плевались огнем, словно митральеза; Всплеск каменного крошева будто нагайкой хлестнул по щеке, Савин, падая, пребольно ушиб колено, но на такие пустяки не следовало обращать внимания.

Он понимал, что так не может продолжаться долго, – как ни экономь патроны, нужно отвечать, и настанет момент, когда в стволе окажется последний. Или еще раньше, пользуясь тем, что их четверо, враги попытаются зайти с тыла. Вся надежда на вертолеты – не самое выдающееся изобретение человечества, но в данный момент самое желанное. Или это будут машины? Все равно, лишь бы успели, потому что рано еще умирать, потому что теплится отчаянная надежда вновь увидеть блистающий корабль, плывущий из тумана к берегу, потому что зло должно обязательно проигрывать не только в сказках. Потому что Савин родился в том самом маленьком сибирском городке, где некогда формировали полки, которые потом защищали на Бородинском поле батареи Раевского, а это, согласитесь, кое к чему обязывает…

Воспользовавшись короткой паузой, Савин взглянул на небо – так, словно оглядывался на свое прошлое и пытался заглянуть в свое будущее. И ничего там не увидел. Еще одна перебежка к тому валуну – оттуда лучше видна дорога, и со спины к тому месту не зайдут, отвесные скалы не позволят…

Савин угодил-таки третьему в плечо. Оставались еще трое. Они чересчур уж нагло рванулись вперед, и пришлось охладить их пыл, выпустив тремя очередями обойму «вигланда». Так, а теперь за тот камень…

Савин прыгнул, и что-то нестерпимо горячее, острое обожгло, прошило левое плечо. Он рухнул за камень, отбросив пистолет полицейского, для которого больше не было патронов, и достал полученный от Лесли кольт – табельное оружие специального констебля. Последние семь патронов. Семь пулек, как в Сараево, подумал он, вспомнив Швейка, и нашел в себе силы улыбнуться.

Здесь он был как в ловушке, но, во-первых, он и не собирался никуда бежать, а во-вторых, с тыла нападающие не зайдут – скалы не позволят…

Почему они прекратили огонь?

– Сдавайся! – услышал он голос, показавшийся знакомым – по карнавалу, тому проходу. – Сдавайся, гарантируем…

– Савин, это наверняка вы! – прервал его крик Геспера. – Не валяйте дурака, у нас совершенно нет времени! Обещаю жизнь! На размышление секунды!

Савин с радостью отметил истерические нотки в его голосе и, не приподнимаясь, громко ответил парочкой фраз, услышанных в одном из ливерпульских портовых кабачков и отнюдь не украшавших язык Вальтера Скотта и Голсуорси. Новых предложений со стороны противника не последовало.

Теперь он стал ощущать боль. Темное пятно быстро расползалось, ширилось, и он чувствовал, как намокает рукав рубашки, как от плеча к локтю ползет горячее, липкое. И нечем перевязать, нельзя отвлекаться на то, чтобы разорвать рубашку.

Он выстрелил. Голова в берете проворно исчезла за валуном. Не попал. Жаль. Что же, неужели все? И ничего больше не будет – земли, моря, неба, меня?

Они попытались подкрасться ближе – еще два выстрела. Осталось четыре патрона. По числу дней, прожитых им в этом городке. Неужели прошло неполных четыре дня с той поры, как он заявился самоуверенным королем объектива в эти места, где предстояло встретить и настоящую любовь, и неподдельную тоску, и неподдельную ненависть? Проникнуться настоящей боевой злостью. Все это до сих пор, признаться, было чуточку отвлеченными понятиями. Он больше фиксировал жизнь, чем жил. Теперь…

В него стали стрелять, и он ответил. Осталось три патрона. Враги подозрительно притихли, скорее всего готовили какой-нибудь пакостный сюрприз. Жаль, что небо такое скучное и серое, жаль, что так мало патронов… Какая это, оказывается, ценность – патроны, маленькие, тяжелые, коричневые гильзы, из которых высовываются конические пули.

Савин услышал слабый гул, совсем слабый, словно чудом долетевший сюда отзвук бушующей на марсианской равнине битвы, и сердце застучало чаще. Правда, из своего укрытия он мог видеть лишь крохотный кусочек неба, однотонно-серого. Это мог быть и просто шум в ушах – он потерял много крови. Но это могли быть и долгожданные вертолеты. Что если из-за этого и притихли враги?.. Что ж, пройдет пять минут, и все станет ясно…

Он не мог еще уверенно сделать вывод, понять, что за шум слышит, но яростно верил – это только начало и самое главное – впереди…

…И случилось так, что пресытился зачуханский бомонд развлечениями и деликатесами по причине их неимоверной доступности. И черная икра опостылеет, если кушать ее ложками что ни день, и японские видеокассеты осточертеют, если их привозят контейнерами. И все такое прочее, о чем мы с вами и понятия-то не имеем, – оно тоже надоест, будучи повседневностью.

И воцарилась скука великая. Первый секретарь Зеленый с превеликими трудами раздобыл черно-белый телевизор и смотрел «Сельский час», время от времени промахиваясь по супруге надоевшим саксонским фарфором. Предоблисполкома Мазаный, ошалев, ударился в извращения: забрел в рабочую столовую, скушал там «котлету с макаронами» и чуть не помер с непривычки, но оклемался и даже допил «компот» (по Зачуханску, не забывшему еще историю с динозавром, молнией пронесся слух: «Снова Мазаный чудит!»). Прокурор Дыба в старом ватнике вторгся в котельную, распугав дегустировавших стекломой бичей, отобрал у трудяги Поликратыча лопату и принялся шуровать уголек, громко объясняя, что он не пьян, что маленькие зелененькие диссиденты вокруг него на сей раз не скачут, а просто подыхает он от тоски. Правда, надолго его порыва не хватило: уголь – вещь тяжелая, но именно в кочегарке прокурора Дыбу осенило.

Вскоре его идею подхватили и творчески развили режиссер облдрамы имени Смычки Прохарецкий и ответственный за культуру Шептало. Идея получила название «Дом отдыха Зачуханский централ» и материальное обеспечение.

По бумагам, понятное дело, объект провели как филармонию. Местному населению с помощью умело пущенных слухов объяснили, что строится очередной ЛТП. Тем более, снаружи было похоже – высоченный забор, колючка да вышки.

На территорию Зачуханского централа сановный гость вступал под магнитофонную запись известной народной песни «Динь-бом, динь-бом, слышен звон кандальный…» На госте, облаченном в тюремный бушлат, и в самом деле позвякивали натуральные кандалы, скопированные с музейных образцов. Гостя встречал бравый полковник жандармерии – роль эту исполнял режиссер Прохарецкий, а для особо именитых отдыхающих – и сам Шептало. Жандарм тряс кулаком под носом у кандальника и ревел:

– Попался, большевистская морда! Ну ты у меня тут и сгниешь!

Вслед за тем два дюжих жандарма Вася и Арнолъдик (бывшие обкомовские шоферы) влекли жертву в сырую одиночку, где в большом ассортименте имелись тараканы, мокрицы, клопы и крысы (для большинства отдыхающих вся эта живность была сверхэкзотичной, один третий секретарь из Нечерноземья нипочем не хотел уходить отсюда без серой крысы Маньки, так и уехал, прижимая ее к груди). Спали узники на голых нарах, кормили их раз в день хлебом из магазинов для простонародья и полусырым минтаем (многие впервые узнали о существовании этой рыбы). Тем, кто курил, курева не давали, зато гоняли, прикованными к тачкам, возить каменья или пилить дрова. Вдобавок Вася и Арнольдик материли их нещадно да иногда поддавали по физиономии – не очень сильно, но все-таки. Каждый день приезжал стряхнувший всякую меланхолию прокурор Дыба в лазоревом мундире, с Владимиром на шее, таскал на допросы, орал, что изведет большевистскую заразу под корень, лупил кулаком по столу и требовал признаться, что из Маркса читали да кому давали читать еще. Большинство честно признавались, что Маркса не раскрывали сроду. Дыба им верил, но все равно ругал, стращал, кормил селедками и сажал в карцер – страшно ему нравилась новая игра, спасу нет.