Несмотря на то, что мне предстояло ждать еще девяносто дней до вынесения окончательного решения, я сразу же начал строить планы ухода из тюрьмы. Стоит ли говорить, как я хотел выбраться оттуда. Вместе с тем, я понимал, какой будет моя жизнь по возвращении в Окленд. Я чувствовал, что пока не готов вновь погрузиться в дела, пока как следует не осмотрюсь и не составлю впечатление о ситуации в целом. Мне не было в квартале почти три года.
Сейчас мое освобождение из Калифорнийской колонии для уголовных преступников похоже на сон. Психологически я настраивал себя к более долгому пребыванию там, и получение свободы казалось мне удачным продлением жизни, шансом сделать больше, чем я планировал. Я хотел вернуть «Черных пантер» на верный путь и заниматься политической деятельностью исключительно вместе с моими товарищами и Центральным комитетом партии.
В начале августа пришло сообщение от моих адвокатов. Они обещали, что скоро меня вытащат, потому что вот-вот, уже 5 августа, в среду, состоится слушание об освобождении меня под залог. В пятницу я начал паковать вещи на тот случай, если они добьются моего освобождения под выходные, но ничего не произошло. Зато в понедельник я прошел через всю процедуру освобождения, правда, уехать в тот же день мне не удалось. Казалось, никто, включая начальника тюрьмы, не знал, что происходит. Он просил меня сказать время и дату моего отъезда. Наверное, начальник тюрьмы думал, что мои адвокаты шепнули мне что-то, поскольку, по его словам, ведомство шерифа Аламедского округа ничего ему не сообщило ни насчет способа, которым меня будут перевозить, ни насчет даты. Произошла какая-то юридическая путаница. Хотя мой приговор был пересмотрен, Калифорнийский апелляционный суд дал главному прокурору штата тридцать дней на обжалование своего решения. С формальной точки зрения, мою судьбу все еще решал апелляционный суд, поэтому меня нельзя было перевозить куда бы то ни было до истечения определенного судом месяца. Однако Чарльз Гэрри пытался достичь соглашения с главным прокурором штата насчет моего освобождения. Прокурор не особенно хотел бороться с моим адвокатом, поскольку общественное мнение было на моей стороне. Людям непременно захотелось бы узнать, почему я должен был сидеть в колонии еще целый месяц, когда набор юридических интриг был уже исчерпан. Я находился в подвешенном состоянии.
В тот понедельник, 3 августа, я уже выписался из тюрьмы и был готов ехать. У меня отбоя не было от журналистов с телевидения и из газет, которые приезжали взять у меня интервью. Целый день я ходил из одного угла тюрьмы в другой — через двор в комнату для свиданий, чтобы дать интервью, а потом обратно в камеру. Прошел слух, что меня должны выпустить в двенадцать ноль-ноль. Заключенные пришли в большое возбуждение. Каждый раз, когда я шел на очередное интервью, они говорили: «Ну вот, он ушел; я видел, как он сел в машину». Потом я вновь показывался во дворе, заставляя их испытывать разочарование, потому что я опровергал уже распространившийся слух. И они опять меня спрашивали: «Когда ты уезжаешь? Почему ты то и дело уходишь, но возвращаешься?» В конце концов, чтобы только остановить эти вопросы, я сказал им, что не уеду из колонии до конца недели.
Лично я сам был уверен в том, что ведомство шерифа захочет перевезти меня в условиях секретности, поэтому, возможно, помощники шерифа приедут за мной поздно ночью. Именно поэтому они не назвали начальнику тюрьмы точное время. Им не очень-то хотелось продираться сквозь тридцать-сорок репортеров, толпившихся около ворот тюрьмы. Я сказал лишь нескольким друзьям, что могу уехать этой ночью. Я близко сошелся с одним из заключенных. Он был счастлив, что я освобождаюсь из колонии, но в то же время он был подавлен, потому что несколько дней назад вышел на свободу еще один его друг. Теперь уходил и я, так что он оставался совсем один. Он давно сидел в тюрьме и точно не знал, когда его выпустят. Большинство заключенных, отсидевших долгий срок, становятся замкнутыми и большую часть времени проводят в своей камере.
В тот последний день после обеда я пошел в комнату для свиданий и давал интервью до половины десятого вечера, потом я отправился во двор, чтобы оттуда идти в камеру и успеть до десяти, когда камеры централизованно закрывались. Пока я стоял во дворе, разговаривая с несколькими заключенными, ко мне подошел охранник. Он знал, что мне необходимо вернуться в камеру, но вдруг сказал: «Знаешь, тебя не должны сегодня запирать». Такого еще ни разу не случалось, и я подумал, в этом есть что-то странное. Поскольку до закрытия камер оставалось всего полчаса, я решил, что на этот раз они включат инфракрасное излучение. В общем, я продолжил разговор с приятелями. Минут через десять во дворе появилось пятеро или шестеро охранников — так называемая «Красная команда». Охранники из этой группы обходили тюрьму, отыскивая нарушителей. Они подошли ко мне со словами: «Вот что, мы должны запереть тебя в камере». Это была очевидная ловушка. Их возмутил тот факт, что я уезжаю из колонии, и они хотели устроить мне неприятности в последнюю минуту. Друзья поощряли меня оказать сопротивление и отказаться идти в камеру. Но я знал, что, если развяжу драку, то вовлеку в разборку и своих друзей. Я был не против драки с охранниками. Мне то что — я покидал колонию, но вот мои друзья… Они оставались здесь. Я вовсе не хотел, чтобы на них было наложено взыскание, что, возможно, привело бы к отсрочке их условно-досрочного освобождения или даже к новой жалобе на них. Кроме того, до закрытия камер оставалось совсем чуть-чуть, поэтому мы могли мало чего добиться дракой. Так что я отправился в свою камеру, сказав своим друзьям еще пару слов. Охранники действительно собирались качать свои права до конца. Они не могли получить удовольствия от последнего удара, потому что он был за мной, я нанесу его, когда выйду за тюремные ворота. Но они старались отравить мне жизнь, как могли.
День выдался на редкость утомительным, так что сон ко мне пришел быстро. Казалось, будто я спал всего лишь несколько минут, хотя на самом деле было уже полтретьего ночи, когда охранники открыли дверь моей камеры и сказали мне «сворачиваться». Я сложил свою тюремную одежду, кроме нижнего белья, брюк, рубашки и моей собственной обуви. Все это я одел на себя. Коп спросил меня насчет куртки, потому что на улице было довольно прохладно, но я оставил ее. Когда я вышел из тюремного сектора во двор, то почувствовал, что было холодно, немного туманно, но этот холод был освежающим. Я вышел в холодный ночной воздух и понял, что больше никогда или, по крайней мере, очень и очень долго не повторю этот путь из камеры в центральную зону, где меня должны были осматривать. Опять мне пришлось пройти осмотр с полным раздеванием, и опять они осматривали мой рот, уши, нос и задний проход. Они не забыли обыскать и мои карманы. Понятное дело, я мало что хотел забрать с собой из тюрьмы, но правила есть правила. Потом мне выдали стандартную одежду, которую получают все, покидающие тюрьму, — штаны и рубашку цвета хаки, зато забрали нижнее белье и носки. Я подписал документы по освобождению, после чего меня отвели в другую комнату ждать прибытия людей из ведомства шерифа. В комнате со мной остался один из охранников. Он попытался завязать разговор. Сначала он рассказал мне о своей коллекции звукозаписей, крутом стереоприемнике и мультиплексной системе. Потом стал вспоминать свою молодость: он был страшным драчуном, и ему несколько раз ломали нос. Когда он начал работать в тюрьме, продолжал охранник, он много дрался с заключенными, но потом понял, что лучше позвать напарников, чем ждать, когда заключенные нарушат правила и набросятся на тебя. Трудно сказать, почему охранник вдруг решил заговорить со мной. Думаю, он хотел дать мне знать, что понял одну вещь: он больше не мог смотреть на меня как на низшее существо. Коль скоро наши отношения вышли за рамки отношений между заключенным и охранником, он хотел, чтобы я понял, что он тоже человек со своими мыслями и чувствами. Охранник даже предложил мне сигарету, но я сказал, что не курю. Потом он стал рассказывать долгую историю о том, как он чуть было не заработал рак от курения и как ему вовремя вылечили плеврит. Он говорил без остановки, повествуя, главным образом, о себе.
