Да, какую притягательную спутницу и компаньонку он в ней нашел! Она возбуждала его мысль, он жил, погруженный в лихорадочную атмосферу беспрестанно возникавших новых идей и ощущений. Он угадывал в Арине неисчерпаемые богатства русской натуры, свойственный ей щедрый дар растрачивания собственного „я". „Этой девушке, чтобы добиться высших достижений, не хватает лишь систематической работы или присутствия рядом с ней превосходящего ее по интеллекту мужчины; но надо признать, – приходил он к заключению, – что здешние мужчины не доросли до подобной роли".

Каждый вечер Константин нетерпеливо ждал часа свидания с Ариной. Он сравнивал ее с баронессой Кортинг, которая превосходила девушку красотой, была добра, нежна и нетребовательна, но в результате долгой жизни на Западе приобрела ту же искусственность в поведении, что царит во французских и английских салонах. Он не мог упрекнуть ее ни в чем, кроме самого важного – ему было скучно с ней.

Рядом с Ариной он не знал скуки. Он даже забывал, что существует подобное понятие, настолько она была разносторонней и забавной: то веселой, то серьезной, то противоречивой и сумасбродной, то неприступной и задумчивой, уходившей в себя, в свое самолюбие, как в неприступную крепость.

Когда он обедал с ней, обед превращался в занимательное происшествие, когда ужинал – ужин становился похожим на праздник. Долгие прогулки между Садовой и „Националем" казались им слишком короткими. Они оставались на улице, чтобы побеседовать, и даже на пороге ее дома продолжали увлеченно говорить.

Однако в номере гостиницы „Националь" оказывалась совсем другая Арина. Он сталкивался с женщиной, по-прежнему остававшейся ему чужой. С того дня, когда Константин впервые обладал ею, он полагал, что между ними возникнут естественные отношения двух любовников. Теперь он признавал свое заблуждение. Он думал, что победил ее, но каждый раз победа ставилась под сомнение. Он чувствовал, что не продвинулся ни на шаг. Предположить, что его любовница принадлежала ему, было бы иллюзией. На самом деле она постоянно ускользала от него. Он целовал ее – она позволяла целовать себя и находила в том удовольствие, но ни разу сама не бросалась к нему в непосредственном порыве нежности.

Однажды он упрекнул ее за это. Она ответила, будто окатила ведром холодной воды.

– Не обращайте внимания, – сказала она, – я всегда такая…

„Отвратительное воспитание, – думал Константин. – С какими идиотами она имела дело до меня?"

В постели она продолжала быть „мертвой". Впрочем, иногда Константин чувствовал, как ее рука невольно прижимает его к себе. Только однажды, признавшись в крайней усталости, она позволила себе пожалеть, что уже надо вставать. Прошла целая неделя, прежде чем она согласилась оставлять дверь из спальни в салон, где горело электричество, отворенной. И все же ей не была свойственна излишняя стыдливость. Встав с постели, она шла в ванную, а потом причесывалась перед зеркалом обнаженной как девушка, обладающая хорошей фигурой, которой грех что-то скрывать.

При каждой встрече продолжалось противостояние пылкости мужчины и холодности женщины. Константин чувствовал, что эта холодность искусственная, преднамеренно вызванная усилием воли, и это еще более его раздражало. Он не прилагал усилий, чтобы приводить Арину к себе. Она делала это охотно, но, вытягиваясь в постели, казалось, умирала и для самой себя… Она лежала молча, не закрывая глаз. Самое большое, что удалось извлечь из нее в первую неделю их связи, в те моменты, когда он шептал банальные слова, которые любовники обычно шепчут на ухо обладаемой ими женщиной, – хорошо ли ей с ним, – было произнесенное безразличным тоном „ничего".

В остальное время они беседовали как близкие друзья. В постели он по-прежнему имел дело с противником, которого вынужден был побеждать и который никогда не признавал себя побежденным.

Эта борьба возбуждала Константина, и он поклялся выйти из нее победителем. В то же время он был глубоко уязвлен отношением Арины, не менявшимся ни на йоту.

Но все это были пока только мелкие стычки, прелюдия битвы.

На четвертый или пятый день, когда Арина одевалась, а Константин курил сигарету, сидя на краю кровати, он, не придавая этому значения, задал ей пару вопросов, которые приходят на ум мужчине, только что переспавшему с женщиной.

Она не ответила. Он повторил вопросы.

Не подняв головы, продолжая пристегивать чулок, она ответила ему как бы между прочим, не чувствуя яда, содержавшегося в собственной фразе:

– Я жду третьего вопроса, который обычно задавали мне все обладавшие мной мужчины после точно таких же первых двух, что и ваши…

Константин побледнел. У него хватило сил справиться с собой и не произнести ни слова. Он докурил сигарету, прошел в ванную, где оставался дольше обычного. Он вышел оттуда, когда уже пробило полночь.

– Пошли, – сказал он.

Она подошла к нему, прислонилась к его плечу и спросила:

– Что с вами? Вы кажетесь печальным. Это из-за меня?

– Ничего, моя маленькая, ты восхитительна, как всегда.

Он теперь говорил ей „ты", а она продолжала обращаться к нему на „вы".

На обратной дороге они заспорили по философскому вопросу, защищая свои убеждения с раздражением, почти с вызовом. Наконец Константин рассмеялся.

– Какого черта мы ссоримся по такому поводу? – сказал он и поцеловал Арину, которая все еще сопротивлялась.

На следующий день их борьба возобновилась, но в более сдержанной форме.

Константином владело тщеславное любопытство: узнать, почему Арина, имея такой широкий выбор, остановилась на нем и легко отдалась ему уже при третьей встрече. Он вовсе не считал себя неотразимым. С другой стороны, как бы далеко ни заходила вольность молодой девушки, трудно было допустить, что она сама выбирает себе любовника, как мужчина выбирает любовницу, нередко всего на час. Арина не была влюблена в него. Почему же она оказалась рядом с ним?

Он заговорил о знаменательном вечере, когда давали „Бориса Годунова", и вернулся к первому впечатлению, произведенному на него Ариной, к своим колебаниям между „молодой женщиной" и „подростком".

– А какое впечатление произвел на тебя я, ведь от этого во многом зависело дальнейшее?

– Я сказала себе: „Он мне подходит", так и пришла к выводу на основании собственного опыта, что только блондины обладают настоящим темпераментом. Брюнеты вспыхивают, как факел, но оказывается, что грела солома. Берешь, а в руках ничего не остается… Вернуться после нескольких неудачных попыток к тому, что хорошо зарекомендовало себя, – это благоразумно…

Она рассуждала на эту тему так же, как если бы вела приятную беседу о переменчивой погоде майского дня.

Константину показалось, что он глотнул горького лекарства. Он понимал, что на подобные провокации отвечают только парой хороших тумаков, но сдерживал себя – надо было попытаться одержать победу с помощью иного оружия. Он достал сигарету, закурил и, постаравшись улыбнуться как можно естественнее, благодушно проворчал:

– Ах, Арина, Арина, есть вещи, о которых не говорят вслух. Ты просто маленькая дикарка.

– О! – воскликнула она с подчеркнутой искренностью! – Я ненавижу ложь! Лгать так тяжело! Предпочитаю говорить все так, как приходит в голову. Вы должны были это заметить… Согласитесь, что я не расчетлива, не хитра. Доказательство тому – мое отношение к вам. Или вы упрекаете меня за это?

Он не нашел в себе силы обнять ее и закрыть ей рот поцелуем, как следовало бы поступить в этот момент. У него все еще оставался горький осадок, от которого не так легко было избавиться. Он ограничился несколькими обычными ласковыми успокаивающими заверениями.

– В сущности говоря, – сказал Константин, – ты мне нравишься именно потому, что ты естественна. С этим сопряжены и некоторые неудобства, но приятные моменты все же преобладают. Действительно, ты запросто говоришь такие вещи, сознаться в которых для западной женщины горше смерти. Следует признать, что, когда первое шоковое состояние проходит, эта довольно жестокая откровенность обнаруживает и свои достоинства. Возможно, я даже буду находить в ней некую мазохистскую притягательность.